Проблема человека в любой достаточно развитой культуре всегда имеет огромное значение. Но весь вопрос в том, что понимается в данной культуре под человеком. Как мы хорошо знаем и как мы уже установили, человек трактуется в античности не как личность в ее субстанции, но как вещь. Это не значит, что проблема личности здесь совсем отсутствовала. Она здесь присутствовала, и очень интенсивно. Однако, будучи трактована как вещь, личность понималась здесь как проявление природы, как эманация все того же чувственно-материального космоса, а не как специфическая и самостоятельная субстанция, которая была бы выше природы и глубже чувственно-материального космоса.

То, что человек является диалектическим синтезом природы и искусства, это мы сейчас хорошо усвоили. Но это усвоение по необходимости обладало у нас принципиальным и слишком общим характером, как это произошло у нас и с понятием космоса. О человеке и о космосе с этой точки зрения необходимо рассуждать гораздо подробнее, почему и придется нам несколько задержаться и на человеке с эстетической точки зрения, и на космосе, тоже с точки зрения эстетики.

Мы уже хорошо знаем, что эстетика и онтология ничем в существенном смысле не отличаются в античности одна от другой. Эстетика являлась в античности только завершением онтологии, будучи наукой о выразительных формах в их завершении, в то время как предшествующая ей онтология занималась либо выражающей предметностью, либо выражающими функциями. Это относится и к человеку, и к природе.

Наметим некоторые основные этапы развития так понимаемого человека в античности.
§1. Доклассический человек

Доклассическому человеку принадлежит в античности необозримый по своей продолжительности период, предшествующий VII – V векам до н.э. Это – господство общинно-родовой формации. Вся природа и весь мир, включая человека, трактуются здесь как безраздельная родовая община, то есть как община ближайших родственников. Человек здесь, очевидно, ничем не отличается от космоса и трактуется как его прямая эманация.

1. Источники

Эти источники трактовались нами множество раз, и поэтому здесь будет достаточно только сослаться на наши предыдущие работы. Из последних работ сюда относятся следующие: "Античная мифология в ее историческом развитии" (М., 1957, с. 34 – 83); "Гомер" (М., 1960, с. 282 – 311, 333 – 341); ИАЭ I 136 – 238; Ст. "Мифология" в "Филос. Энциклопедии" (т. 3. М., 1964, с. 458 – 459); Ст. "Греческая мифология" в "Мифах народов мира" (т. 1. М., 1980, с. 325 – 332).

2. Главнейшие периоды

Если давать самое краткое изложение, то вначале мы имеем полную нерасчлененность космоса и общинно-родового человека, или фетишизм. По мере развития цивилизации этот первоначальный и абсолютный синкретизм начинает распадаться, и общинно-родовая основа постепенно отделяется от космической материи, и образуется анимизм. Сначала общинно-родовой дух еще очень близко связан с природно-вещественными телами, затем становится все более и более самостоятельным, доходя в конце концов до общекосмической абстракции в лице Зевса или Юпитера. В этом анимизме очевиднейшим образом различаются строгий стиль и свободный стиль. Строгий стиль характеризуется появлением героизма на смену предыдущего безраздельного хтонизма, хтонизма (от греч. chton – "земля") в смысле стихийных и чудовищных явлений земной действительности. Героизм – это уже та высшая степень развития анимизма, когда человек начинает чувствовать свою самостоятельность в сравнении с чудовищными и страшилищными существами периода хтонизма и даже начинает их побеждать. Это – строгий героизм и строгий стиль очеловеченного анимизма.

В противоположность этому Гомер создает картины свободного стиля, когда человек не только не боится чудовищ природы, но начинает превращать их в интересную сказку и вместо испуга начинает уже наслаждаться созерцанием этих чудовищ. Героизм становится в конце концов даже привольной и даже беззаботной жизнью. А это уже не могло не указывать на конец развитого анимизма и строгого героизма, а вместе с тем – и на окончание абсолютной нерефлективной мифологии вообще.

Так обозначился на стадии Гомера (VIII – VII века до н.э.) конец доклассического человека, то есть конец его полной зависимости от общинно-родовой субстанции природы и космоса вообще.
§2. Классический человек (до Платона)

1. Источники

Эти послегомеровские источники тоже не раз изучались и приводились нами. В основном это – досократовская натурфилософия, Сократ, Платон и Аристотель, а также поэты (лирика и драма) и историки.

2. Принцип

Конец общинно-родовой формации был концом абсолютной и дорефлективной мифологии. А так как зародившаяся в дальнейшем рабовладельческая формация уже различала умственный и физический труд (прежняя их слитность перестала соответствовать возросшим производительным силам), то и вместо дорефлективной мифологии появилось рефлективное, то есть уже умственное ее построение, и на первых порах с выдвижением по преимуществу объективной стороны в виде одушевленных физических элементов и их целесообразной совокупности в виде физического космоса. Человек на этой ступени оказался эманацией уже не мифа, но материально-чувственного космоса.

Он так и трактовался – как микрокосмос, что оказалось весьма популярной идеей для всей античности (Allers F. Microcosmos. – "Traditio" 1944, 2, 319 слл.). Хотя человеческая "душа бессмертна" и есть "непрестанно движущаяся" наподобие солнца, луны, звезд и всего неба (Алкмеон, A 12), однако "люди умирают, потому что не могут связать начала с концом" (B 2). Алкмеон говорил (B 1): "О невидимом, а также и о смертном только боги владеют подлинным знанием; нам же как людям дано лишь строить догадки"; но человек, по Алкмеону, глубоко отличен от животных (B 1a): "Только он мыслит, между тем как остальные животные ощущают, но не мыслят".

Люди, считал Ксенофан (B 18), не получили все от богов, но постепенно находили то, что оказывалось лучшим. У Анаксимандра (A 1030) была построена целая история происхождения человека от разных животных, а главным образом, от рыб. По Анаксагору (A 102), "человек является самым разумным из животных вследствие того, что он имеет руки (...) ибо руки суть орудие". И хотя ощущения человека слабы и недостаточны, чтобы познать истину (B 21), но его собственный опыт, память, мудрость и искусство дают возможность получать все полезное от жизни (B 21b). Ученик Анаксагора Архелай (A 4) признавал наличие ума у всех животных, из которых одни пользуются им в большей, а другие в меньшей степени. Человек же, отделившийся от животных, создал города, законы, правительства, искусство.

Для человека и его образования, по Демокриту (B 33), необходимы три вещи: природные способности, упражнения, время. Благодаря же подражанию он научился многим полезным искусствам у животных. От паука он перенял ткацкое мастерство, от ласточки – постройку домов, от певчих птиц – пение (B 154) – идея, глубоко укоренившаяся в античности вплоть до Лукреция.

Таким образом, уже в начале классического периода греки весьма мудро разбирались в положении человека в космосе и среди живых существ. Наряду с весьма понятными для того времени настроениями весь этот период изобилует весьма ценными наблюдениями.

3. Атрибутивно-мифологический человек

Чтобы правильно понять новую роль человека, полученную им в период классики, необходимо помнить, что мифология в течение всей античности вообще никогда не прекращала своего существования. Она всегда изменялась, но никогда не исчезала целиком. Также и в период классики. Она существовала, но только вместо первобытной слитности она превратилась в умственное построение. А это значит, что вся действительность излагалась теперь не как мифология в субстанциальном состоянии, но как мифология, умственно приписываемая тому, что вовсе не является таковой, но для объяснения чего мифология все-таки продолжает играть свою роль. Эту мифологию мы называем атрибутивной, поскольку соответствующее латинское слово указывает на приписанное свойство, на то или иное смысловое, или мыслительное, построение вещи, а не на субстанцию самой вещи. Таковыми оказались как боги, демоны и герои в период классики, так и сам человек.

В трагедиях Эсхила Аполлон трактовался как бог отцовского права, Эриннии – как символ материнского права и Афина Паллада – как символ афинской государственности и демократии, как учредитель ареопага и как первый его председатель. При этом патриархат и матриархат трактуются у Эсхила как преодоленные формы государственности, а афинский государственный строй под руководством Афины Паллады – как их примирение и как их переход к высшей форме государственности. Сказать, что в трагедиях Эсхила мифология отвергается целиком, никак нельзя. Но Афина Паллада все же рассматривается не субстанциально, но атрибутивно, как атрибут новой формы государственности.

Прометей у Эсхила тоже не есть всецелое отрицание мифологии. Прометей сам есть божество, и даже более древнее, чем Зевс, с которым он борется. Он – сын титана, а титаны – более древняя стадия божества, чем олимпийцы. Другими словами, Прометей есть попросту двоюродный брат Зевса. Поэтому ни о какой борьбе Прометея с принципом божества не может быть никакой речи. И тем не менее Прометей трактуется у Эсхила не больше, не меньше, как атрибут растущей цивилизации, как атрибут научно-художественного и общественно-государственного прогресса, как символ самостоятельности человека.

На этих двух примерах из трагедий Эсхила ясно видна новая роль человека в период античной классики. Он – эманация чувственно-материального космоса, но эманация объективно значащая и исторически прогрессивная, какой и вообще была вся античная классика в сравнении с доклассическим человеком.

С укреплением классического образа мышления эта атрибутивная мифологическая роль человека только возрастала. Представитель цветущей античной классики Софокл, изображает преступление Эдипа не как результат его личного поведения, но как выполнение той роли, которую независимо от намерений самого Эдипа предсказала сама судьба. И в трагедии "Эдип-царь" такое положение дела считается только нормальным, а в трагедии "Эдип в Колоне" даже восхваляется. Важно при этом учитывать также и то, что это не мешает человеку ставить те или иные цели для своего поведения и стараться сознательно достигать эти цели. Раз о судьбе заранее ничего не известно, то это и значит, что человек вполне свободен в своих решениях. У того же Софокла в "Антигоне" мы находим целый гимн (332 – 375), прославляющий величие свободного человека.
§3. Платон

1. Индивидуальный человек

Главнейшие тексты из Платона на эту тему и их необходимый анализ тоже были предложены нами выше (ИАЭ II 593 – 599). Из этих материалов выясняется и соответствующая терминология.

а) Прежде всего, подробное изучение текстов Платона приводит к тем выводам, которые целиком ниспровергают обычное и достаточно пошлое представление о платонизме вообще. То, что у Платона предельная красота – это есть тождество идеи и материи, а значит, мира богов и чувственно-материального космоса, это ясно само собой и не требует доказательств. Но вот что интересно. Оказывается, что это нисколько не мешает Платону высочайшим образом ценить и все материальные блага. Платон очень высоко расценивает такие явления, как физическая сила человека, как его здоровье, как его благополучная жизнь и даже как богатство, как его знатность и значительное положение в обществе, даже как его власть и даже как его могущество. Платон не устает восхвалять все эти человеческие блага, несмотря на весь их физический и вообще материальный характер. Достаточное количество текстов из Платона на эту тему читатель может найти у нас выше (II 433 – 440). Но, конечно, Платон не был бы Платоном, если проповедовал бы все эти блага без всякого ограничения.

По Платону, все эти блага хороши только тогда, когда они приобщены к благу умопостигаемому, то есть к благу самому по себе, к благу принципиальному. Материальные и физические блага плохи только тогда, когда они беспринципны. Соблюдение же принципов делает все эти блага прекрасными, и они несомненно выше всякого рода случайных и беспринципных благ, как бы хороши и как бы сильны эти последние ни были.

б) Но с точки зрения истории эстетики еще интереснее учение Платона о внутреннем человеке. Здесь очень не повезло термину arete, который всеми упорно переводится как "добродетель". Дело в том, что во всех современных языках термин этот относится исключительно к моральной области и обычно означает не что иное, как высокое состояние именно в моральном смысле слова. В своем месте (II 476 – 478) мы пробовали доказать, что перевод "добродетель" является результатом христианизации и очень мало соответствует языческому значению этого термина. Кроме "морального совершенства" этот термин у античных авторов обозначает и "добротность", и "доблесть", и "достоинство", и "благородство", и "благовоспитанность", и "хорошую изготовленность", и "совершенство", и "душевную" или "духовную силу". Все это относится также к Платону, у которого термин arete тоже меньше всего связан с представлением о моральном совершенстве.

Высшая "добродетель", по Платону, соответствует созерцанию вечных идей и носит название "мудрость". Тут мораль уже совсем ни при чем. И если говорить о морали в данном случае, то мораль эта окажется здесь уже на последнем месте. Целенаправленному и активно действующему уму у Платона соответствует "мужество".

в) И, наконец, совершенная чувственность носит название у Платона sophrosyne. Этот последний термин настолько оригинален, что не поддается переводу ни на какой современный язык. Русские переводы "разумность", "рассудительность", "благоразумие", "благомыслие", "здравомыслие", "здравый смысл" совершенно никуда не годятся ввиду преобладания в них рассудочного элемента. Поскольку эта софросина относится к чувственности и является ее совершенством, не будучи ни мудростью, ни мужеством, ясно, что здесь мы имеем дело с просветленной чувственностью, которая, не будучи ни мудростью, ни мужеством, все же представляет собою один из самых значительных видов "добродетели". Нам представляется, что здесь нужно исходить из этимологии слова, которая указывает, с одной стороны, на so, свидетельствующее о целости, единстве и внутренней сдержанности, и, с другой стороны, на phro, свидетельствующую о практической направленности и одушевленности разума. Буквальный смысл этого слова был бы "целомудрие". Поскольку, однако, целомудрие в современных языках тоже относится по преимуществу к моральной области, этот перевод все же оказывается недостаточным. Софросина, действительно, есть целомудрие, но целомудрие не моральное, не поведенческое и даже не нравственная устойчивость и сдержанность, но целомудрие ума, цельность и просветленность разумной способности человека. И так оно должно быть еще и потому, что все "добродетели", по Платону, есть не что иное, как состояния именно ума и разумной способности человека. В чистом виде, когда софросина есть только созерцание вечных идей, и больше ничего другого, она есть мудрость. В аспекте чистой волевой направленности она есть мужество. И, как просветленное состояние чувственности, она есть целомудрие.

Таким образом, если человек, по Платону (да и вообще в античности), является серединой между умопостигаемым и чувственным бытием, то есть является их синтезом, то указанные нами сейчас три платоновские "добродетели", несомненно, должны рассматриваться как конкретизация общечеловеческого синтеза разума и чувственности, то есть как конкретное слияние природы и искусства, но, конечно, в сфере пока еще индивидуального человека. Дальше такой же конкретный синтез наблюдается у Платона и в его учении об общественном человеке.

2. Общественный человек

Именно, у всякого, кто хотя бы даже поверхностно читал Платона, тут же возникает и вопрос о трех сословиях идеального государства. Как известно (ИАЭ II 601 – 602), Платон устанавливает в своем идеальном государстве три сословия: философов, созерцающих вечные идеи и на этом основании управляющих всем государством, воинов, охраняющих государство от внешних и внутренних врагов, и земледельцев и ремесленников, доставляющих государству все необходимые для него материальные блага (тексты – в указанном месте ИАЭ). Но самое интересное здесь то, что эти три идеальные сословия образуют, по Платону, нерушимое единство и равновесие. И такое равновесие Платон называет справедливостью (R.P. IV 434a –e). Это означает не что иное, как проведение именно художественного принципа гармонии в учении о трех сословиях государства. Из этого видно, что упомянутое у нас выше отождествление природы и искусства осуществляется у Платона не только в индивидуальном человеке, но и в обществе или государстве, поскольку все здесь основано на полном подчинении правителям-мудрецам, а правители-мудрецы есть не что иное, как осуществление умопостигаемого единства природы и искусства.
§4. Аристотель

В проблеме человека как в проблеме синтеза природы и искусства Аристотель является таким же сторонником и таким же противником Платона, как и во всех других проблемах своей философии (ИАЭ IV 28 – 90, 581 – 598, 642 – 646). В этой сравнительной характеристике Платона и Аристотеля мы установили, что Платон пользуется по преимуществу методом категориально-диалектическим, Аристотель же – по преимуществу методом категориально-описательным, методом феноменологически-интуитивным и особенно методом дистинктивно-дескриптивным. Это с большой яркостью выступает и в проблеме синтеза природы и искусства в человеке. Описательность выступает здесь в том, что Аристотель выдвигает на первый план не столько метод единства противоположностей, сколько метод установления срединного характера в каждой основной проблеме.

1. Индивидуальный человек

а) В своем учении об индивидуальном человеке Аристотель выдвигает на первый план момент arete, о которой мы уже раньше сказали, что она и вообще выходит далеко за пределы этических способностей человека (IV 634 – 635). Эта "добродетель" есть не что иное, как середина между господством чистого разума и господством обнаженной чувственности. При этом нужно иметь в виду, что даже и сам чистый космический разум Аристотель тоже трактует как предельную и срединную красоту, срединную в смысле положения между абстрактным понятием разума и его полным отсутствием (IV 635 – 636). Ясно поэтому, что и первейшая добродетель в человеке есть не что иное, как мудрость (IV 635).

б) В связи с этим Аристотель резко отличает дианоэтическую (то есть чисто разумную) и этические (то есть нравственные) добродетели. Сущность этических добродетелей, по Аристотелю, заключается только в разной степени приближения к основной добродетели, то есть к мудрости. Основные тексты для этого находим в "Никомаховой этике" (I 13 – 11 9; III 1 – 8; III 9 – V 15; VI – вся книга). Характерно также и то, что основной добродетелью Аристотель тоже считает справедливость и даже посвящает ей целую V книгу указанного трактата.

О том, что в результате правильного и систематического воспитания человеческий субъект уже приравнивается природе в смысле постоянства и естественности своей морали, мы имели возможность сказать самое главное.

2. Общественный человек

Дистинктивно-дескриптивный характер философии Аристотеля особенно сказался в его учении об обществе. В то время как у Платона мы находим в его общественном учении одну ясную и простую формулу трех сословий, внимание Аристотеля направлено на целые десятки разных греческих конституций, которым он посвящает иной раз специальные трактаты. С этой точки зрения обществоведение Аристотеля настолько пестро и разнообразно, что даже не поддается никакой простой и ясной классификации. Но все эти конституции, обсуждаемые Аристотелем, и все его весьма пестрые политические взгляды вовсе не являются предметом нашего исследования, так что они не только могут, но и должны быть опущены в нашем изложении. В связи с этим и собственное политическое мировоззрение Аристотеля тоже полно путаницы и не должно в настоящий момент быть предметом нашего исследования. Кроме того, эта общая и пестрая картина политических воззрений Аристотеля в общем виде уже была рассмотрена нами в предыдущем (IV 638 – 653, 733 – 740).

Однако три обстоятельства должны быть указаны сейчас нами обязательно.

а) Весьма интересна и совершенно безоговорочна семейно-родовая и рабовладельческая характеристика всего космоса в целом. По Аристотелю, весь космос есть иерархическая система подчинений, так что все частное является рабом в отношении более общего, а все общее является рабом в отношении другого, еще более общего. Поэтому и весь мировой ум-перводвигатель есть господин в отношении всего прочего, что ему подчинено и что поэтому является его рабом. При этом вся эта система космических подчинений является, по Аристотелю, также и системой семейно-родовых отношений. И если припомнить то, что мы говорили выше (часть восьмая, глава VII, §3) о тождестве подлинного человека с произведением подлинного искусства, то теперь мы можем сказать, что вся эта система природно-художественных отношений имеет космический характер и предельно завершается теорией ума-перводвигателя.

б) В порядке слишком разбросанного и не везде обдуманного эмпиризма Аристотелю принадлежит далее и учение о наиболее совершенном государственном устройстве, которое представляется ему не чем другим, как именно средним сословием. Получается, что идеальное государство возникает там, где господствует сословие не очень богатое, но и не очень бедное. Можно спорить о противоречии этого учения с общим мировоззрением Аристотеля, но здесь несомненно одно: идеально то, что равновесно, то, в чем не выступает ровно никаких крайностей, и то, что всегда и всюду равномерно и уравновешенно. Заветный срединный принцип сказался у Аристотеля и при расценке существующих общественных сословий; и, при некоторой несогласованности с общим мировоззрением Аристотеля, этот принцип получил и здесь преимущественное значение.

в) Наконец, и в теории общественного человека мудрость должна была бы играть у Аристотеля первостепенную роль, не меньше, чем у Платона. Но Аристотель очень далек от принципиальной диалектики Платона и слишком привязан к исследованию единичного явления. Поэтому, не находя господства мудрых философов в изучаемых им многочисленных греческих конституциях, он не решился поставить господство мудрых на исключительную и принципиальную высоту. Однако произошло это у него только в порядке эмпирической пестроты, а принципиально также и у него подобное учение должно было бы занять самое настоящее платоновское место.

Таким образом и у Аристотеля, не меньше, чем у других античных мыслителей, поскольку человек занимает у него среднее место между умопостигаемой и чувственной областью, идеальный человек во всяком случае является уже не просто природой и не просто искусством, но результатом того и другого, а именно, самовоспитания, которое и делает его человеком в безоговорочном смысле этого слова, то есть человеком как воплощением космоса вообще. Человек у Аристотеля еще не космос, в смысле макрокосмоса, но все же человек в смысле микрокосмоса.
§5. Послеклассический человек

1. Источники

То, что сейчас мы скажем в применении к понятию человека в общей форме было рассмотрено у нас раньше. Сюда относятся наши суждения об эллинизме в ИАЭ I 113 – 127; V 7 – 52; ЭРЭ 9 – 97.

2. Проблема имманентности

Покамест в мифологии выдвигался на первый план только ее объективный момент и человек оказывался эманацией этой объективно понимаемой природы мифа, то есть эманацией материально-чувственного космоса как совокупности физических элементов, до тех пор не возникало никакого вопроса о соотношении человеческого субъекта и объективного бытия. Но уже с конца IV века до н.э. начинается послеклассический период античной культуры, когда на первый план выступили именно субъективные потребности человека. Тогда, и впервые именно тогда, и возник вопрос о соотношении субъекта и объекта. Теоретически рассуждая, объект существует сам по себе и человеческий субъект не имеет к нему никакого отношения. Однако такой дуализм совершенно не свойствен античной культуре, и поэтому в период выдвижения человеческого субъекта сам собой возникал вопрос об отношении субъекта и объекта. Для античности вместо дуализма субъекта и объекта всегда проповедовалась та или иная данность объекта в субъекте, так или иначе переосмысливаемое наличие объекта в субъекте. Имманентность объекта в субъекте и есть то или иное наличие объекта в субъекте, так или иначе данное переживание субъектом окружающей его объективной действительности.

Но человеческий субъект – это есть прежде всего живой организм, теплый и дышащий и свободно поступающий в связи со своими жизненными потребностями. И если теперь стала проповедоваться имманентность объекта и субъекта, то это заставляло понимать всю объективную действительность как основанную на теплом дыхании универсального организма, а человеческий субъект как эманацию так понимаемого космического организма. Но здесь тоже была своя история.

3. Ранний эллинизм

В период эллинизма тождество природы и искусства в человеке выдвигается только еще больше на первый план, поскольку природа уже теряет здесь характер философской категории, а является в первую очередь предметом самой непосредственной, самой прямой и самой интимной ощутимости. И эта особенность раннего эллинизма в позднем эллинизме только вырастет и только получит не описательно-интуитивную, но уже категориально-диалектическую обработку.

а) Мы можем не вдаваться в подробное изложение концепции стоиков, поскольку в предыдущем (ИАЭ V 146 – 157) мы привели уже достаточно стоических текстов для понимания идеально самовоспитанного человека как произведения искусства. То, что обычно называется стоической этикой, на самом деле является еще в большей степени эстетикой, потому что человек, свободный от всяких волнений и страстей, так же невозмутим и спокоен, как и любое произведение искусства. От периода классики эллинистическое понимание человека, основанное не на логических категориях, но на прямой ощутимости, еще больше, чем раньше, является учением о субстанциальном тождестве природы и искусства.

б) В начале эллинизма человеческий субъект был в состоянии понимать такие же человеческие функции во всей объективной действительности. Человеческий субъект сразу еще не смог сделать имманентной для себя всю судьбу действительности, поскольку судьба всегда мыслилась как нечто внечеловеческое, как нечто дочеловеческое и как нечто сверхразумное.

Поэтому у ранних стоиков человек трактуется как непосредственная ощутимость человеческих же, то есть, прежде всего, разумных или, вообще говоря, смысловых моментов действительности. Судьба оставалась вне человека, и веления судьбы оставались для человека неизвестными. Человек оказался способным понимать действительность как смысловым образом человеческую, то есть понимать ее рисунок, ее смысловые контуры, но не ее субстанцию, не ее судьбу. Наоборот, в связи с очеловечением объективной действительности судьбу пришлось признать как некую философскую категорию, недоступную для понимания ее человеческим субъектом, как ему пока еще не имманентную. Человек здесь, таким образом, весьма возвышен и углублен, вплоть до понимания человеческих сторон объективной действительности. Но он здесь все еще слишком слаб, чтобы в нем имманентно присутствовала сама субстанция действительности, то есть сама судьба. Стоический человек сам создает свою действительность и фиксирует в объективной действительности ее субъективную обработку, так что вся природа объявлена здесь как универсальная космическая художница.

4. Поздний эллинизм

а) Это положение дела меняется в позднем эллинизме, и особенно в неоплатонизме. Судьба в античности, взятая сама по себе, была неискоренима никакими средствами. Но человеческий субъект мог достигать в античности такого развития и такого углубления, что уже мог фиксировать судьбу уже не просто как необходимую категорию разума, но как глубоко переживаемую и в этом смысле имманентную действительность. Такая объективная действительность судьбы, имманентно данная в человеческом переживании, продолжала быть чем-то внеразумным и чем-то доразумным. Но это значит, что субъективный человек уже в самом себе мог находить следы этой сверхразумности и в то же самое время переживать их вполне ощутимым образом.

Отсюда неоплатоническое учение о сверхразумном первоединстве, которое и дается человеку сверхразумным образом, а именно, в сосредоточении всех чувств в единой и нераздельной точке, в особого рода восторженном состоянии, в экстазе. Здесь поэтому возникала имманентность уже не только человеческих и, в частности, художественных особенностей объективной действительности, но имманентность самой основы действительности, ее не сводимой ни на какую разумность субстанции, ее судьбы.

Но отсюда делается понятным также и то, почему неоплатоники весьма неохотно говорят о судьбе, и если говорят, то говорят не принципиально. Это – потому, что их абсолютное первоединство охватывает в одной точке не только все разумное, но и все внеразумное, так что говорить отдельно о внеразумной судьбе является делом уже второстепенным и подчиненным гораздо более общей концепции абсолютного первоединства.

б) Плотин. Неоплатонизм является, как мы знаем, завершением и резюмирующим обобщением всей античной философии. Это касается и учения о человеке. Но если в стоицизме античная мысль дошла до учения об ощутимости космического бытия, то в неоплатонизме это непосредственное касание бытию стало основанием для целой диалектической системы. Но эта диалектическая система требовала точнейшей категориальной характеристики в виде одного из уровней космической жизни и самого космоса как предела человеческих стремлений. Мы доказывали выше (VI 706 – 712), что человеческая субъективность дошла у Плотина до степени дерзания, какое ей было свойственно еще в героические времена дорефлективной мифологии, а объективность бытия была доведена до степени фатализма, или, точнее, провиденциального фатализма. Этим самым человек еще в более отчетливой форме стал трактоваться как художественное произведение. Он стал здесь трактоваться даже как актер в общекосмической трагедии. Этим самым мы уже покидаем платформу рассмотрения человека просто как синтеза природы и искусства и начинаем чувствовать необходимость изучения уже самого космоса, в отношении которого природа является только подчиненным моментом, и таким же подчиненным моментом является искусство.

Итак, человек поздних веков античности мыслит себя как эманацию не только смысловых и разумных сторон чувственно-материального космоса, понимаемого как всеобщий, теплый и дышащий организм, но и как эманацию также и всех внеразумных сторон космического организма. Этим подчеркивалась вся основа понимания человека в античности, поскольку идти дальше этого значило бы уже выходить за пределы увековечивания судьбы, то есть за пределы внеличностного понимания действительности, основанного на изначальных вещественно-материальных интуициях. Но такое открытие универсальной значимости принципа личности было уже достижением не античной культуры, но Средневековья и Нового времени.

Кроме указанного основного вывода имеется еще огромное количество античных текстов, глубоко и разнообразно тоже рисующих существо античного понимания человека. Из этого обширного материала мы коснемся только вопроса о так называемых добродетелях и вопроса о некоторых отдельных и весьма важных способностях человека. И только после этого можно будет дать общую характеристику космически-театрального понимания человека в античности.
§6. О так называемых добродетелях

1. "Добродетель"

а) Очень важно отдавать себе отчет в содержании того, что по-гречески звучит как arete и по-латыни как virtus. Обычный перевод этих терминов как "добродетель" совершенно никуда не годится. Такой перевод установился отчасти благодаря средневековым учениям о духовном человеке, а отчасти благодаря восторжествовавшему в Новое время морализму. В настоящее время это "духовное" и это "моральное" понимание греческого и латинского термина является совершенно недопустимым. Некоторые элементы духовности и морализма можно наблюдать только в последние века античной истории. В основном же подлинное понимание этих терминов, лишенное всякой модернизации, заставляет нас выдвигать на первый план вещественное и материально-действенное значение всей этой терминологии.

б) С точки зрения строгой античности здесь это не столько "добродетель", сколько "добротность", хорошая "сделанность", совершенная "осуществленность" любой вещи. Всякая физическая вещь, отвечающая своему назначению, характеризовалась в античности именно как "добротная" и максимально отвечающая своему назначению, то есть своей идее. То же самое касается и людей. Сильный, мощный, уверенно и прекрасно совершающий свои подвиги человек как раз и считался таким "добродетельным" человеком, хотя эта добродетель и сводилась у какого-нибудь Геракла или Тезея к убийству тех или иных мифологических чудовищ, а часто даже и просто людей. Называть какого-нибудь Ахилла или Агамемнона "добродетельными" героями не только ошибочно филологически, но производит также и смехотворное впечатление. Правда, эта "добротность" и "мощная сила" в дальнейшем начинает в античности трактоваться мягче и моральнее. Но это – только позднейшие века античной истории.

в) Из множества текстов мы можем привести сейчас только некоторые и только ради примера. О Гомере на эту тему мы писали в кн. "Гомер", с. 177. Разительными текстами в этом отношении являются у Гомера те места, где говорится о "добродетели ног" у героев-воинов (Ил. XV 642, XX 411), или у Платона (R.P. I 335b) о "добродетели" собак и лошадей, или о "кузнечной" "доблести" у Пиндара (Ol. VII 89 S.-Maehl.), о "высоком качестве" утвари и живых существ у Платона (R.P. X 601d). Но более сложное и более внутреннее значение этой добродетели наблюдается уже у Гомера (тексты – в приведенном выше: месте нашего "Гомера").

Уже у Гераклита (B 112) читаем: "Цельное мышление (sophronein) есть величайшая добродетель, и мудрость (sophie) состоит в том, чтобы говорить истину и, прислушиваясь к природе, поступать согласно с ней". У Гераклита, следовательно, "добродетель" это – цельное мышление, и мудрость. О добродетели как воинской доблести читаем у Пиндара (Pyth. IV 187). О "добродетели" судьи, то есть о достоинстве судьи, – у Платона (Apol. 18a). У Демокрита (B 179) под "добродетелью" понимается "способность стыдиться". У того же Демокрита (B 263) "в величайшей степени справедлив и добродетелен тот, кто по достоинству распределяет почести".

В итоге необходимо сказать, что греческий термин arete обозначает вообще пригодность и соответствие фактического состояния предмета его принципиальной заданности и предназначенности, начиная от неорганических вещей, переходя к живым существам и человеку и к государству, и кончая всем космосом вообще. Морали здесь сколько угодно, но, она здесь не единственный семантический принцип. Если о семантическом разнообразии этого термина у Гомера мы сказали выше, то подобного же рода семантическое разнообразие мы изучали выше (ИАЭ II 476 – 478) и у Платона.

Из множества античных философских трактовок этой "добродетели" в дальнейшем мы исключительно только ради наиболее яркого примера коснемся учений о добродетелях Платона, Аристотеля, стоиков и Плотина. Сейчас мы запомним только то, что античная "добродетель" являлась гораздо более эстетической категорией, чем категорией моральной. "Добродетель" мыслилась в античности по преимуществу как физическая осуществленность или вообще как полное соответствие реальной жизни вещей их принципиальному назначению. А такое соответствие исполнения тому, что задано для исполнения, конечно, относится скорее к эстетике и художеству, чем к этике и к морали.

Эта тема тоже весьма сложная и в отдельных деталях даже противоречивая. Касаться этих противоречивых деталей мы, конечно, не будем, поскольку для нас важным является в настоящий момент только общеантичное понимание добродетели, для которого Платон – только один из ярких примеров.

а) Добродетель, уже по одному тому не является у Платона чисто моральной категорией, что она основана на воплощении чистых и абсолютных идей, а чистые и абсолютные идеи, по Платону, есть полная, а не только моральная, осуществленность абсолютного первопринципа.

С этой точки зрения первичной добродетелью является мудрость, которая основана на созерцании вечных идей и которая должна осуществляться не только в отдельном человеке, но и в государстве, если оно претендует на совершенство.

Второй такой добродетелью является, по Платону, мужество, под которым опять-таки трудно представлять себе только моральную направленность человека, но которое у Платона есть активное становление чистой идеи. Реальный человек погружен в безвыходные и вечно изменчивые аффекты, но мужественный человек, по Платону, тот, который среди всех беспорядочных аффектов жизни неуклонно осуществляет законы, продиктованные мудростью.

Это, вместе с тем, касается не только внешнего поведения человека, это касается также и его внутреннего состояния, которое тоже является областью смешанных и хаотических аффектов, но которое тоже должно быть приведено к внутреннему единству, к тому спокойному и уравновешенному самообладанию, которое и есть гармоническое просветление всех природных, случайных и хаотических аффектов. Такова третья добродетель у Платона, – уравновешенность, сдержанность и гармоническое слияние первых двух добродетелей.

И, наконец, четвертую и основную добродетель Платон называет справедливостью, являющейся у него уже не только гармонией всех трех указанных добродетелей, но и той их целостью, в которой предшествующие три добродетели являются только органическими частями, неотделимыми от своей целостности.

б) Вся эта терминология добродетелей у Платона выражена такими специфическими греческими словами, которые совершенно непереводимы на современные европейские языки. Слово "мудрость" кое-как еще соответствует платоновскому пониманию, хотя далеко не все учитывают здесь то философское специфическое знание, которое, по Платону, возникает у человека при созерцании вечных идей. Но слово thymos, которое фигурирует у Платона как вторая способность человеческой души наряду с идеальным знанием и которому в идеальном государстве соответствует мужество второго сословия, а именно воинов-стражей, такое слово совершенно непереводимо ни на какие современные языки. Если не гоняться за точностью перевода, то необходимо будет сказать, что Платон имеет здесь в виду активное становление и общежизненное воплощение идеальной мудрости.

Однако еще хуже обстоит дело с термином третьей основной добродетели, которую Платон называет sophrosyne и которую у нас переводили или такими малозначащими терминами, как "благоразумие", "разумность", "сдержанность" и "умеренность", или такими уже совсем неверными обозначениями, как "рассудительность" или "здравый смысл". Нам представляется, что правильным переводом было бы точное воспроизведение греческого термина, который буквально значит "целомудрие". Но только опять-таки это целомудрие необходимо здесь понимать не в моральном смысле, но в смысле целостного, спокойно-уравновешенного и просветленно-гармонического разума. С этим термином и с трудностями его перевода мы уже встречались.

в) Но для истории эстетики, как ни важна уже терминология трех указанных добродетелей у Платона, пожалуй, еще важнее и еще труднее для перевода обозначение четвертой основной добродетели как "справедливости". Самый-то этот термин переводится правильно. Но кто же подумает, что справедливость есть не что иное, как именно гармонизация всех основных добродетелей человека? Не моральный, но именно эстетический характер этой платоновской добродетели характеризуется у самого Платона непререкаемыми и совершенно недвусмысленными чертами. И если Платон художественно понимает вообще человека в целом, для которого единственное место – это эманация космической целокупности, то квалификация этой целостной человеческой добродетели как справедливости является уже совсем неожиданной, и притом не только для дилетантов и самоучек, но и для специалистов-филологов. Ясно, что при такой характеристике основной человеческой добродетели как внутреннего равновесия человека художественное понимание самой сущности человека является и необходимым и вполне безоговорочным.

Мы не станем входить в подробный филологический анализ трудных текстов на эту тему у Платона, но для желающих эти тексты мы укажем: R.P. IV 427e – 444a.

3. Аристотель

Аристотель, как и во многом другом, замечательно точно и метко изображает самую сущность бытия, которая была предметом античного мышления. При всех сходствах и различиях Аристотеля и Платона, о которых мы неоднократно говорили, Аристотель выдвинул на первый план такую категорию, которая у Платона содержится только предположительно и второстепенно, но отнюдь не формулирована в отчетливой форме. Это – принцип середины. Без учета этого принципа все аристотелевское учение о добродетелях потеряет для нас всякую оригинальность, и тем самым будет утеряна оригинальность и самого аристотелевского понимания человека.

а) Что такое принцип середины у Аристотеля, рассмотрено у нас выше с приведением соответствующих аристотелевских текстов (ИАЭ IV 229 – 230, 612 – 636). Этот принцип середины является прямым результатом общеантичной телесно-материальной и вещественной интуиции. При всех своих изменениях вещь остается все-таки той же определенной вещью, об изменении которой идет речь. Поэтому всякая реальная вещь, по Аристотелю, есть середина между неподвижной сущностью вещи и ее реальным состоянием во всех моментах ее активного изменения. А отсюда следует и то, что и космический ум, неподвижный сам по себе, но вечно действующий как причина всякого изменения, характеризуется с помощью этого же принципа середины. Это же касается и души. Это же касается и всякого тела. Это же касается и всякой последовательной мысли. Для нас же сейчас особенно важно и то, что и космос также есть середина между его предельно-неподвижной сущностью и всеми моментами его речного становления.

б) Человек, по Аристотелю, есть не что иное, как эманация космоса. Следовательно, и для существа человека тоже необходим принцип середины. В частности, это касается и вопроса о добродетелях. Добродетель так и определяется Аристотелем как способность придерживаться середины между крайностями удовольствия и страдания. Тексты на эту тему из Аристотеля тоже указаны у нас выше (IV 229).

в) В связи с этим Аристотель делит добродетели на дианоэтические (мыслительные) и этические (нравственные). Определение этих добродетелей содержится уже в самом начале "Никомаховой этики" (I 13, 1103a 4 – 10). К дианоэтическим добродетелям Аристотель относил мудрость, сообразительность и рассудительность. К этическим же добродетелям Аристотель относит такие, как щедрость и благоразумие.

г) Наконец, в отличие от Платона, Аристотель понимает добродетель как особого рода волевую деятельность души, то есть такую, которая стремится к той или иной идеальной цели. В самой общей форме это было, конечно, и у Платона. Однако у Аристотеля практический момент выдвигается здесь, во всяком случае, на первый план. Этот момент волевой целенаправленности, или момент телеологический, выступает у Аристотеля решительно повсюду.

Это особенно верно в его рассуждениях о справедливости, которой философ посвящает V книгу своей "Никомаховой этики". У Платона, как мы видели выше, справедливость есть равновесие всех человеческих добродетелей, так что в первую очередь выступает здесь момент художественного равновесия. А аристотелевская справедливость в этом смысле вовсе лишена всякого художественного равновесия. Или, если сказать точнее, она является у него просто правильным распределением жизненных благ и потому относится не к добродетелям вообще, но является специально политической добродетелью. Конечно, для этого уже было необходимо различать благо вообще от красоты вообще. Но Аристотель как раз этим и занимается, причем в достаточно отчетливой форме. В своем месте (ИАЭ IV 153 – 157) мы уже указывали, что именно Аристотелю принадлежит приоритет окончательного размежевания красоты и добра.

д) Таким образом, если иметь в виду понимание человека, – а этим аристотелевским пониманием человека мы здесь и занимаемся, – то человек у Аристотеля является опять-таки микрокосмом, поскольку человек, как и космос вообще, выступает здесь как такое же средоточие и активно действующая середина общего и частного, умственного и материального, неподвижного и подвижного, бытия и небытия.

а) Со стоиками мы внедряемся уже в совершенно новый период античной культуры, а именно в период эллинизма. Этот послеклассический период, в противоположность эллинской классике, характеризуется, как это уже нам хорошо известно, выдвижением на первый план интересов субъекта, причем тут же делались выводы и для соответствующей и уже новой характеристики объективной действительности, равно как и для новой характеристики человеческих добродетелей.

То, что проповедовалось раньше, теперь, в период эллинизма, стало казаться слишком отвлеченным и холодным, включая даже Платона и Аристотеля. Объективная действительность стала мыслиться не только как предмет и цель человеческих стремлений, но как реально осуществленная жизнь человеческого субъекта, и притом осуществленная усилиями самого же человека.

б) Поэтому и добродетель стала мыслиться у стоиков не как простое подражание объективному идеалу и не как вечное стремление к нему, но как буквальная и безоговорочная его осуществленность. Стоическая добродетель так же абсолютна, так же непоколебима и так же безоговорочна, как и сам идеал. Отсюда общеизвестный стоический моральный ригоризм и такие сверхчеловеческие добродетели, как атараксия (невозмутимость) и апатия (бесстрастие); об этом – ИАЭ V 149 – 151. И что подобного рода стоические добродетели целиком соответствуют общекосмической, то есть вполне непоколебимой, вечности – об этом и говорить нечего. Человек и здесь оказывался подражанием абсолютному космическому уму, и даже до полного тождества с ним, хотя на этот раз с оттенком обязательных личных усилий человека.

в) В целях точности в изображении этой стоической теории добродетелей необходимо подчеркнуть, что здесь мы имеем дело не только с этикой в современном узком смысле слова, но даже и не с этикой в смысле Аристотеля, о которой мы только что говорили, но в такой же мере, если даже не в большей, и с эстетикой, хотя это уже было и не в платоновском смысле. Ведь под эстетическим мы же и понимаем учение о тождестве внутреннего и внешнего, или о полном соответствии достигаемого и достигнутого. В отличие от платоновского отождествления выражаемого и выражающего эллинистической новостью здесь являлось то, что стоическая эстетика обязательно предполагала субъективные усилия, даже, лучше сказать, целую и весьма суровую школу этих усилий. В этом смысле стоические добродетели, конечно, являются не только этическими, но и эстетическими добродетелями (V 158 – 159).

г) Но самым важным в стоическом учении о добродетелях является выдвижение на первый план также еще и категории судьбы. С этой судьбой выше мы встречались решительно везде, решительно во все периоды античного мировоззрения. Не отсутствует она, конечно, и у стоиков. Мы даже сказали бы наоборот. Так как здесь выдвигается на первый план человек и человеческие усилия, то тем более выступает на первый план бесконечный хаос не только человеческой, но и всей космической жизни; и человеку приходится на каждом шагу иметь дело с бесконечным числом случайностей, неожиданностей, внезапно и не внезапно возникающих то благоприятных, а то и вполне трагических событий и происшествий. Историки в этом смысле проповедовали весьма любопытную теорию. Именно, высшим достижением человеческого духа стоики считали "любовь к року". Это была не просто высокая оценка самого принципа судьбы, не только уважение к нему и даже не боязнь его суровости и неумолимости. Это была именно любовь к року, а не что-нибудь другое.

Но в этом отношении, несмотря на усиление субъективного момента, человек, пожалуй, становился еще больше, чем это было в период классики, эманацией космического ума, поскольку сам космический ум, в представлениях древних, хотя и был отличим от судьбы, но ни в каком случае не был отделен от нее.

5. Неоплатоники

а) Если мы будем иметь в виду предложенное у нас учение Платона о добродетелях, то в основном это учение придется констатировать и для неоплатоников. Однако – и это мы уже много раз наблюдали выше – у Плотина, основателя неоплатонизма, большой новостью явилось учение об абсолютном первоединстве, теоретически наличное уже у самого Платона, но практически и систематически проводимое впервые только у Плотина. В свете этого первоединства рассматриваются теперь в неоплатонизме и все отдельные добродетели. Так, мудрость и ум не просто были у неоплатоников погружением в созерцание бытия, но и трепетным стремлением овладеть всем бытием и тем самым встать даже выше него. Душа со своими добродетелями тоже есть становление ума, и мыслительная мудрость тоже есть стремление ввысь. Но везде в этих случаях невозможно зазвать основного для Плотина генологического момента, который окрашивает собою у него решительно всякое добродетельное стремление (ИАЭ VI 722 – 723).

б) Необходимо сказать даже больше того. Будучи последним напряжением всей античной мысли, неоплатонизм весьма глубоко переживает эту свою всеобщую генологическую устремленность. Плотин прямо учил о человеческом дерзании к самоутверждению, да и не только о человеческом. Все категории бытия, расположенные иерархически, дерзают у Плотина отойти от высшего начала для самоутверждения и от самих себя для всех своих дальнейших утверждений. При этом мы уже видели, что такая эстетика онтологического дерзания тождественна у Плотина с общемировой фатальной покорностью (705 – 709).

в) Таким образом, если вещественно-материальное понимание человека в своем пределе требовало признания абсолютного материально-чувственного космоса, то даже и все внеразумное, не говоря уже о разумном, мыслилось в одной единой и нераздельной точке этого материально-чувственного космоса, так что человек и в этом отношении в неоплатонизме тоже оказывался весьма детально продуманным и глубочайше переживаемым микрокосмом.
§7. Некоторые отдельные человеческие способности

Наряду с общим представлением о человеке имеют большое значение в античности еще и тексты, относящиеся к отдельным способностям человека. Эти тексты тоже свидетельствуют в основном о субъективном состоянии человека. Но, поскольку чистого психологизма античность не знала, все такого рода тексты, кроме своего основного психологического значения, свидетельствуют еще и о структуре соответствующих переживаний, а эти структуры уже вплотную подводят нас к объективной действительности, художественной, а иной раз даже к общеонтологической. Таким образом, даже в своих отдельных внутренних способностях человек отнюдь не отрывался от объективной действительности и даже в своих отдельных способностях так или иначе все еще продолжал себя чувствовать эманацией объективной действительности. Укажем хотя бы на некоторые такие с виду психологические термины, но неизменно тяготеющие к принципиальному онтологизму.

1. Айстесис

Этот общеизвестный античный термин обычно переводится как "чувственное ощущение". Этот перевод правильный, но совершенно бессмысленный. Действительно, этот термин везде употреблялся в античной литературе именно как указание на чувственное ощущение. Но такой слишком общий перевод мог иметь значение только для нефилософских текстов, будучи совершенно лишен всякого философского смысла. Что же касается этого последнего, то он в данном случае представлен очень глубоко и весьма разносторонне. Мы уже имели возможность анализировать этот греческий термин достаточно подробно. Сейчас мы укажем только на два обстоятельства.

а) Никакой античный идеалист, и в частности Платон, вовсе не отвергал необходимости чувственного восприятия. Говорилось только о том, что оно, если его брать в чистом виде, лишено всякой раздельности и тем самым лишено всякой осмысленности, будучи сплошным и непрерывным становлением неизвестно чего. Реальное чувственное восприятие есть такое сплошное становление, которое в то же самое время является и раздельным, расчлененным, так или иначе структурным, а потому и требует участия в нем также и расчлененных, то есть так или иначе, в том или другом смысле идеальных, моментов. Признание же какой-то нерасчлененности и потому непознаваемой материальной текучести ни в каком смысле, ни в каком случае не свойственно античности, основанной, как в этом мы много раз убеждались, на фиксации чувственно-раздельной и материально оформленной вещи.

б) Момент непосредственной ощутимости, далее, не только признавался и энергично утверждался в античности, но и признавался разнообразно объединенным чистым мышлением. Чувственное ощущение в космическом плане представляло собою глубоко разработанную иерархию, начиная с бесформенных и лучеобразных вещей и кончая чистым мышлением, которое, при всей своей расчлененности, вполне непосредственно воспринимало само себя, то есть обязательно содержало в себе также и момент ощущения, момент самоощущения. Греческие тексты на эту тему мы приводим в указанном месте настоящего тома.

в) Таким образом, чувственное ощущение трактовалось в античности не только узкологически, но и с таким смысловым расчленением и структурой, когда чисто человеческое представление об этом предмете получало уже и объективно структурный смысл; а это и значит, что оно в конце концов оказывалось особенностью уже всей предельно-человеческой, то есть всей космически-интеллектуальной, области.

Тут человек тоже являлся не чем иным, как микрокосмом в сравнении с предельно-обобщенным макрокосмом.

Это – другой термин, тоже весьма интересный по своей откровенной семантике, эволюционирующей от вещественных представлений к представлениям чисто структурным и даже художественным. И хотя это греческое слово сыграло свою роль в новоевропейских языках в появлении такого морального термина, как "этика", на самом деле само это греческое слово не имеет ничего общего ни с какой моралью.

а) Корень этого слова указывает на "привычность", "обыкновение" или "обычай", причем сначала имеются в виду или прямо неорганические вещи, или живые существа ниже человека. Именно этим термином у Эмпедокла (B 17, ст. 28) обозначаются свойства четырех основных физических элементов. Говорилось об этосе птиц (Arist. Hist an. IX 11, 615a 18) или относительно обычного местопребывания рыб (Oppian. Hal. I 93 Lehrs.), свиней (Гомер, Од. XIV 411), лошадей (Ил. VI 511), львов (Herod. VII 125). Обычаи и привычки у людей – это тоже их этосы (Hesiod. Opp. 137, Herod. 11 30 35; IV 106, Plat. Legg. Х 896 с), так же как и их характеры или нравы (Hesiod. Opp. 67, 78; Soph. Ai. 595, Antig. 746) и врожденный "нрав" животных (Pind. Ol. XI 20). В этом смысле свой этос имеется и в государстве (Isocr. II 31). Моральное значение термина тоже не исключается, хотя оно и редкое (Plat. Legg. VII 792e, Phaerd. 243c; Arist. Ethic Nic. VI 2, 1139a 1; 13, 1144b 4; Theophr. Char. VI 2). Читается об "этосе души" и "мнения" (Plat. R.P. III 400d).

б) Очень важное значение имеет этос в таких текстах, в которых идет речь о словах, особенно о художественном слове, так что можно прямо говорить о риторическом значении термина (Arist. Rhet. II 21, 1395b 13; Philodem. Poet. V 5) вплоть до его стилистических оттенков (Demetr. De elocut. I 28; Ael. Var. Hist. IV 3; Longin. IX 15) и указания на художественные особенности (Philostr. Heroic. p. 20, 8 De Lannoy.), наличествующие или отсутствующие в произведениях живописи, например у Зевксиса (Arist. Poet. 6, 1450a 29), а также на действующие лица драматических представлений (Arist. Poet. 24, 1460a 11).

в) Своим этосом обладает такое божество, как Зевс (Aesch. Prom. 184 Weil.), а этос человека именуется у Гераклита "демоном" (B 119), являясь, по стоикам, источником жизни (SVF I frg. 203.).

Этос употребляется и в космическом контексте, когда говорится, что у солнца имеется свое обычное место, "этос", откуда оно должно восходить (Herod. II 142).

г) Ничего нового не дает в сравнении со сказанным выше и термин ethicos, который в греческом языке тоже почти не имеет никакого отношения к морали. Если Аристотель (Eth. Nic. I 13, 1103a 5) умственным добродетелям противопоставляет те, которые он называет "этическими", то тут, конечно, дело не в этике, а вообще в нравственности, если только не вообще в психологии, так же как и противопоставление нравственной области двум другим частям философии, а именно "естественнонаучной" и "диалектической" (Diog. L. I 18), тоже едва ли имеет в виду чисто моральную часть философии.

Но это уже безусловно соответствует общенравственному пониманию этого термина – это разделение у Аристотеля "Илиады" как изображения героических страстей и "Одиссеи" как изображения нравов (Poet. 24, 1459b 14 – 15), а также разделение у того же Аристотеля (18, 1455b 1456a 3) трагедии на четыре вида – "сплетенную", страданий, характеров и чудесного. То, что здесь названо трагедией характеров, по-гречески и называется трагедией "этической" (ср. Rhet. III 7, 1408a 11).

Рассматриваемый термин применяется также и к словам, и вообще к речи, указывая на оборот речи, на способ речи или на словесный стиль (II 18, 1391b 22; 21, 1395b 13).

Имеется еще один термин, который всякого дилетанта способен вводить только в глубочайшее заблуждение. Это – термин pathos, однокоренной с новоевропейским "пафос". Но если пафос в новой и новейшей литературе обозначает максимально активное и страстное возбуждение субъекта, то ничего подобного мы не находим в соответствующем греческом термине. Греческий термин связан с глаголом pascho и обозначает "терплю", "претерпеваю", "нахожусь в подчинении чему-нибудь". Поэтому термин "патос" часто употребляется по-гречески даже и не в отношении человека или его субъективного состояния, а обозначает просто качество вещи, поскольку оно тоже возникает в результате претерпевания вещью воздействия со стороны других вещей.

а) Аристотель указывает несколько значений этого термина; но все эти значения связаны у него либо с объективным состоянием вещи, либо с каким-нибудь необычайным ее переживанием, несчастьями и страданиями. Вот первое значение патоса по Аристотелю (Met. V 21, 1022b 15 – 18): "(Претерпеваемым) состоянием (pathos) в одном смысле называется качество, в отношении к которому возможны изменения, – таковы, например, белое и черное, сладкое и горькое, тяжесть и легкость и все другие [свойства] в этом роде". Для этого приведем также и Платона (Theaet. 193c; R.P. II 381a; X 612a). Имеется достаточно текстов не только о качествах вещей, но и о переживании этих качеств (Plat. Phaed. 96a, Phaedr. 245c, R.P. II 380a; Arist. Poet. 1, 1447a 28).

б) Там, где идет речь о субъективном патосе, обращают на себя внимание как слова Демокрита (B 31) о том, что "мудрость освобождает душу от страсти (pathon)", так и слова Платона (Phaedr. 265b) о "любовной страсти", и слова Аристотеля (Eth. Nic. II 4, 1105b 21 – 25) о страстях как о сфере удовольствия и страдания. Впрочем, при обрисовке состояния человека вовсе не обязательно указание на страсти. Имеются и просто тексты об общем состоянии человека, например об его невежестве (Plat. Soph. 228e).

в) Наконец, не исключалось также и риторическое употребление термина "патос". Аристотель (Rhet. III 17, 1418a 12), например, дает советы ораторам, как возбуждать патос у слушателей. "Патос" здесь означает "внимание", "интерес", "чувство", "эмоцию".

Таким образом, если этос кое-где еще отличался едва заметным моральным смыслом, то о термине "патос" даже и этого сказать нельзя. Термин этот вещественный, психологический или риторический и почти всегда пассивно-отобразительный, а не целеустремленно-волевой.

г) Точно так же необходимо соблюдать осторожность при переводе прилагательного patheticos. Перевод "патетический" был бы совершенно безграмотным. Для понимания этого прилагательного особенно ценными являются тексты из Аристотеля.

Как мало у кого другого, "патетический" самым резким образом противопоставляется у Аристотеля действенному, или активному, началу (Categ. 8, 9a 28; Met. V 15, 1021a 15; Phys. VIII 4, 255a 35; De gen. et. corr. 17, 324a 7).

Из субъективных значений этого термина значение "способный поддаваться страстям" у Аристотеля обращает на себя внимание (Eth. Nic. II 4, 1105b 24).

Имеется, наконец, значение и просто "страстный", "эмоциональный". (Poet. 24, 1459b 9; Rhet. II 21, 1395a 21; III 6, 1408a 10; 16, 1417a 36), относящееся к оборотам речи и стилю.

Самое главное – это не забывать пассивного значения того существительного, от которого образовано данное прилагательное. Если ethicos вовсе не есть "этический", то и patheticos тоже не есть "патетический", но "отобразительный", пассивный, пассивно-реактивный. Для истории эстетики это важно в том смысле, чтобы на основании внешнего созвучия слов не навязывать античности чуждых ей активно-волевых и личностных концепций.

4. Фантазия

Этому замечательному античному термину совсем не повезло в том смысле, что его понимают обычно как пассивное отображение действительности, лишенное всякой активной построительной силы. Нужно сказать, что и в самой античности такое представление о фантазии было самым обыкновенным, вполне обыденным и общепонятным. Тем не менее строго филологическое исследование этого античного термина говорит совсем о другом. При этом богатое содержание этого термина отнюдь не является только результатом деятельности позднейших философов.

а) Мы знаем мнение Аристотеля, понимающего под фантазией отнюдь не просто пассивное и чисто субъективное отражение действительности. Кроме того, если угодно знать подлинное мнение античности о фантазии, надо прежде всего проштудировать приводимые у нас тексты о геометрической фантазии (ИАЭ VII, кн. 2, с. 159 – 161), а также и вообще тексты о фантазии, приведенные нами выше (VIII, кн. 2, с. 262 – 269) в связи с характеристикой философии Прокла.

Дело в том, что нужно считать весьма грубым античное разделение и противопоставление идеального и реального, то есть ума и материи. Само-то это разделение приписывается античным мыслителям совершенно правильно. Но обычно упускается из виду то обстоятельство, что в античности трактовалось также и нечто среднее между идеальным умом и материальными вещами.

Многочисленные тексты, на которые мы сейчас указали, гласят, что, поскольку космический ум в смысловом отношении порождает собою решительно все, он ни в каком случае не может трактоваться только пассивно. Творить он может только то, о чем он имеет ту или иную идею, и это заставляло древних различать чистый ум, то есть активно действующий ум, и ум пассивный, который уже находится в соприкосновении с материей. Вот это мышление чистого ума, которое и создает вещи, и их осмысливает, и их оформляет, древние и называли фантазией. Эта фантазия, таким образом, принадлежала в своей основе вовсе не человеку, а уму космическому. Что же касается человека, то кроме общеизвестной пассивной фантазии он тоже обладал творческой фантазией, но это уже под воздействием творческого космического ума.

б) При этом вовсе не нужно думать, что под такой фантазией древние понимали только художественное творчество. По Проклу (ИАЭ VII, кн. 2, 159), например, необходимо говорить о геометрической фантазии, поскольку геометрические фигуры вовсе не подчиняются никаким физическим законам, тем не менее являются самыми настоящими телами, то есть телами в данном случае умопостигаемыми. Это не чистый ум, но творческий ум, фантазирующий ум. С другой стороны, результатом творческого ума вовсе не является также и искусство. Художественное произведение есть результат фантазии, но фантазия эта – не чисто человеческая. Это – фантазия космического ума, которому земные художники только подражают.

Итак, подлинная фантазия не есть ни только математическая, ни только художественная, но – общеонтологическая. Здесь опять становится ясным, что художественно творящий и вообще всякий творящий человек есть для античности только микрокосм, который является только более или менее отдаленной эманацией космического ума, то есть микрокосма.

в) Между прочим, нам попался единственный текст, где идет речь об активной и построительной фантазии не в смысле космическом, но в смысле чисто человеческом. Этот текст содержится в XV главе трактата Псевдо-Лонгина "О возвышенном" (об этом – ИАЭ V 458 – 459). Фантазия трактуется здесь как продукт человеческого энтузиазма и вытекающих из него необычайных, не пассивных, но приподнято-восторженных и творчески-активных мыслительных образов. Мы были бы благодарны, если бы кто-нибудь еще указал нам подобного же рода античные тексты об активно-человеческой фантазии, то есть уже не в античном, но, скорее, в западноевропейском смысле слова. Если нам попался один такой текст, то ничто не мешает и тому, чтобы попались и другие подобного же рода тексты.

Этому термину предстояло великое будущее, но преимущественно не в античности, а в последующих культурах. Буквально этот термин означает "дуновение" или даже просто "ветер", "порыв ветра". Очень рано термин этот стал обозначать и "дыхание". Но процессы дыхания настолько характерны для жизни живого существа, что делается вполне понятным и духовное расширение термина вплоть до значения "дух". Подобного рода углубленное значение термина вполне заметно уже и в античных текстах, хотя оно и было лишено здесь личностного углубления. Зато это последнее расцвело в средние века и в Новое время, начиная еще с эпохи раннего христианства.

а) Любопытно то, что еще до появления термина "пневма" огромная значимость дуновения и дыхания нашла для себя яркое выражение уже в период мифологии. У Гомера (Ил. XX 221 – 225) читаем, что северный ветер Борей оплодотворил собою целое стадо кобылиц. Эсхил (Suppl. 574 – 581 Weil.) с помощью поэтических образов изображает, как Зевс одним своим дуновением (epipnoiais) на Ио заставил ее произвести на свет младенца Эпафа. Таким образом, глубокое и притом весьма специфическое значение дуновения и дыхания вполне ощутимо заметно еще и в чисто мифологических текстах, еще не содержащих самого термина "пневма".

б) Что касается литературных текстов, то ранние из них понимают пневму либо как просто "дуновение", то есть физически, либо как "дыхание", то есть чисто физиологически. В качестве примера для первого значения приведем Эсхила (Prom. 1085 – 1086) и для второго – опять-таки Эсхила (Eum. 568) и Еврипида (Phoen. 787; Bacch. 128 N.). Имеется также пример и на совместное физически-физиологическое значение – у Анаксимена (B 2).

в) Далее, необходимо отметить тексты, в которых на первый план выдвигается момент жизни или даже души. Когда говорится о "пневме жизни" (Aesch. Pers. 507), то явно дыхание начинает здесь мыслиться более жизненно. Но имеется достаточно текстов, где дыхание жизни прямо отождествляется с самой жизнью. Когда читается, что он "погубил пневму" (Aesch. Sept. 981), то ясно, что под пневмой здесь понимается сама жизнь человека. Таковы же и другие многочисленные тексты (Eur. Phoen. 851, Hec. 571, Orest. 277, Tro. 785).

Но жизнь и душа могут пониматься и более сложно и более возвышенно, что естественно приводит к углублению и соответствующую пневму.

Когда имеется в виду проницательность и познание высших предметов, то и пневма, благодаря которой это осуществляется, получает тоже возвышенный и даже божественный смысл (Plat. Axioch. 370c). У Плутарха тоже приводятся слова о "священной и демонической пневме" в мусических искусствах (De exil. 13, 605a).

г) Однако наибольшее философское обобщение этот термин нашел у стоиков. Если миновать тексты с физическим значением пневмы, то стоит указать сначала один фрагмент (из Галена, SVF II 716), по которому к двойному делению у врачей пневмы на "физическую" и "психическую" в растениях и у живых существ стоики добавили еще пневму hecticon, поскольку hexis по-гречески значит "состояние". Речь идет по-видимому, о принципе устойчивого единообразия предметов. Но это только начало дела. Мы уже не раз встречали выше, что стоики для обрисования космоса как живого организма полагали основу космоса в "теплой пневме", так что космос оказывался и теплым и дышащим, а равно и все, что внутри космоса. Но мало и этого. Посидоний (фрг. 101 Edel.) определяет бога как "интеллектуальную (noeron) и огненную (pyrodes) пневму". Пневма – "сущность природы и души" (SVF II 715), "движущаяся из себя и к себе" (442), "пронизывающая все тела" (там же), "все единящая" (441). "Логос бога" есть "телесная пневма" (1051). Однако стоический логос есть не только "разум", но и действует по законам сверхразумной судьбы. Следовательно, "сущность судьбы" есть "пневматическая сила" (1913).

Таким образом, понимание пневмы как универсально-космического начала точнейшим образом было формулировано уже у стоиков. Не хватало еще одного момента, чтобы история пневмы была закончена в античности. Этот момент заключается в том, что стоики при всем своем логизме и пневматологии решительно все на свете считали только телом. Тексты на эту тему – в ИАЭ V 145 – 149. Оставалось все материальные процессы внутри космоса понять как смысловую эманацию основной огненной пневмы, и античная мысль тем самым уже переходила на пути неоплатонизма.

д) У Плотина имеются тексты и с физическим значением пневмы, и с значением чисто психическим (например, II 2, 2, 21; III 6, 5, 27; IV 4, 26, 24 – 26). Но имеются тексты и с космическим значением пневмы (IV 7, 3, 26 – 28), причем не без ссылок на стоиков и их "интеллектуальный огонь" (4, 1 – 15; 7, 1 – 10), но с критикой стоического учения о телесности пневмы (8, 28 – 34; 8, 1 – 5). Но, по Плотину, это не мешает тому, чтобы пневма, входя в живой организм свыше, в то же самое время сближалась с человеческой кровью (8, 32 – 35). Однако дело не только в том, что Плотин постоянно сближает пневму с жизнью вообще, но в том, что сама-то душа, по Плотину, возникает в результате диалектического развития ума и сверхразумного первоединства. Эта печать ноуменального и сверхноуменального первоединства в сравнении со стоиками, несомненно, является большим философским прогрессом и завершением всего античного представления о пневме. У Плотина (VI 7, 12, 23 – 29) имеется такой текст, который прямо ставит пневму в связь с универсально наличным и универсально различным моментами единичности.

Эту тенденцию к универсальному пониманию пневмы можно находить и у Прокла, который (In Plat. Theol. IV 19, p. 55, 12 – 16 Saffr.-Wester.) отрицает возможность пригодности пневмы для связывания вещей, поскольку сама она еще нуждается в раздельности.

6. Пневма в античном христианстве

Из огромной истории христианства к античности относятся только первые ее века, которые обычно именуются в науке ранним христианством и занимают первые три или четыре века.

а) Уже с самого начала пневма понималась в христианской литературе небывалым для предыдущей античности образом, хотя подготовка этого нового учения, если иметь в виду приведенные сейчас у нас материалы, была дана в самой выразительной форме еще и вне христианства. Дело в том, что уже стоическая пневма, как мы сейчас сказали, получила еще до христианства такое универсальное и такое духовное значение, что для христианства здесь не хватало только одного, а именно понимания пневмы как абсолютной личности. Для христианства такая пневма тоже была и универсальна, и всеохватна, и всемогуща, но она всегда оставалась здесь только предельным обобщением чувственно-материального космоса. Для христианства этого было мало. Пневму уже в раннем христианстве стали понимать как такую личность, которая выше всякого чувственно-материального космоса, нисколько в нем не нуждается и от него не зависит, а, наоборот, является его создателем, его творцом.

б) Евангелист Иоанн (IV 24) так и пишет: "Бог есть пневма". Этот термин "пневма" приходится переводить здесь как "дух", но слово "дух" звучит достаточно абстрактно, в то время как не только у Иоанна, но, как мы сейчас установили, уже у языческих философов этот термин указывает на живое существо со всеми его, даже и чисто материальными, проявлениями. Убежденный монотеист и восторженный проповедник христологии, апостол Павел тоже пишет без всякого колебания во Втором послании к коринфянам (III 17): "Господь есть пневма". Что эта пневма обладает острейшими личностными функциями, видно во многих местах Нового завета, как, например, из Евангелия Иоанна (XIV 16 сл., 26, XV 26, XVI 8 – 14), где Христос обещает послать ученикам Духа Святого, Утешителя, который напомнит им то, о чем учил он, Христос, и наставит их на путь истинный.

в) Личностный характер христианского учения о пневме был в свое время полной новостью и свидетельством о наступлении новой исторической эпохи. В этом отношении между абсолютным персонализмом христианского монотеизма и абсолютным языческим пантеизмом не было ровно ничего общего. Однако в прочих отношениях, и прежде всего в отношении последовательности логических категорий, могло быть и фактически было огромное сходство. Поэтому если, например, в языческом неоплатонизме космическая душа оказывалась на третьем месте после абсолютного первоединства и докосмического ума, то делается вполне понятным, что христианская пневма тоже оказалась на третьем месте после порождающего принципа и после его разумного оформления, будучи таким же становлением первого начала и его благодатным исхождением, каким была также и космическая душа у неоплатоников.

В этом смысле для историка философии и для историка философской эстетики очень важно существование в христианской литературе небольшого философского трактата "О Духе Святом", который считается неподлинным трактатом Василия Великого. В русской литературе имеется подробный анализ, сопоставляющий многочисленные места этого трактата с "Эннеадами" Плотина15. Этот анализ убедительно доказывает безусловное совпадение многих текстов данного трактата с Плотином. В результате этого становится ясной полная допустимость использования языческого неоплатонизма у христианского писателя. При этом ясно также и то, что нельзя говорить ни о каком заимствовании у Плотина, если иметь в виду основное отличие христианской пневмы от языческой, поскольку языческая пневма со всеми своими самыми высокими обобщениями всегда оставалась чувственно-материальным космологизмом, христианство же выступило в истории в защиту духовного персонализма и осталось таковым навсегда, несмотря на отдельные и весьма многочисленные уклоны и ереси.

г) И если указанный у нас сейчас небольшой анонимный трактат о Духе Святом в собрании сочинений Василия Великого считается неподлинным, то подлинным было сочинение Василия Великого "О Духе Святом", в десятой главе которого тоже можно находить влияние Плотина16.

В результате необходимо сказать, что раннехристианское понимание пневмы следует привлекать для того, чтобы не было уже никакой возможности модернизировать стоические и неоплатонические концепции, лишая их характера пантеистического космологизма и навязывая им совершенно не свойственный характер монотеистического персонализма. И христианская теология особенно чужда актерского представления о человеке и представления космоса как всеобщей театральной постановки судьбы. Поскольку, однако, раннее христианство все же относится к античности, мы должны были и о нем сказать по крайней мере самое главное, как потому, что здесь была полная противоположность исконным античным концепциям, так и потому, что это была все же античность, хотя и поздняя, хотя и предвещающая наступление новой, уже не античной, но все же тысячелетней культуры.

7. Театрально-космическая роль

В античном понимании человека имеется, однако, еще один момент, который почти никогда не учитывается, но который представляет собою очевиднейший вывод из античного соотношения человека и судьбы.

а) Человек в основном, конечно, мыслился в античности как свободный. С другой стороны, однако, поскольку в основе всего античного мировоззрения лежала интуиция внеразумного тела, получалось так, что даже и последнее завершение понятия тела необходимым образом ограничивало и всю телесную сумму в виде космоса только одними телесными возможностями и не приходило к такому разуму, который был бы выше всех вещей и тел и управлял бы ими извне. Космос со всеми своими процессами возникновения и уничтожения был полным и окончательным абсолютом. А это означало и абсолютизацию и всей хаотической случайности, которая свойственна чувственно-материальному космосу наряду с его, тоже вечной, правильностью и красотой. Другими словами, примат телесной интуиции обязательно приводил к признанию наряду с вечным разумом также и вечной, но уже внеразумной судьбы.

б) В результате всего этого свободный человек мог использовать свою свободу только в пределах всесильной судьбы. А это и означало, что человек трактовался как свободный исполнитель решений судьбы, то есть как свободно действующий актер при разыгрывании роли в том космическом театральном представлении, сюжет которого придумал не он сам, но судьба. Поэтому последняя конкретность античного человека заключалась в свободном и максимально талантливом актерстве в общекосмической драме, которая понималась, как преподанная судьбой.

Однако эта фаталистически актерская сущность человека, чтобы стать для нас понятной, требует много разных объяснений, и поэтому специальная речь на эту тему пойдет у нас ниже, а непосредственно сейчас мы, в соответствии с нашим планом исследования, должны говорить о космосе в самом общем смысле.

Нарушение принципа деления в учении Платона о различии классов общества отмечено в прекрасной работе В. Я. Железнова «Экономическое мировоззрение древних греков» [см. 23, с. 74 - 152, особенно с. 99 - 100].
Впрочем, нравственная дискриминация трудящихся несколько скрадывается у Платона оговоркой, согласно которой все три разряда граждан государства в равной мере необходимы государству и, взятые все вместе, являют великое и прекрасное.
Другая оговорка Платона, смягчающая неприглядную резкость и надменность защищаемой им аристократической точки зрения, состоит в признании, что между происхождением из того или иного разряда и нравственными свойствами нет необходимой связи: люди, наделенные высшими нравственными задатками, могут родиться в низшем общественном разряде, и наоборот: рожденные от граждан обоих высших разрядов могут родиться с низкими душами.
Так как возможность подобного несоответствия угрожает гармонии государственного строя, то в число обязанностей класса правителей входит, по Платону, обязанность исследовать нравственные задатки детей и распределять их в соответствии с этими задатками между тремя основными разрядами государства. Если в душе вновь родившегося окажется «медь» или «железо», то, в каком бы разряде он ни родился, его следует без всякого сожаления прогнать к земледельцам и ремесленникам. Но если у ремесленников родится младенец с примесью в душе «золота» или «серебра», то вновь рожденный должен быть причислен к разряду правителей или же воинов-стражей.
Для Платона, как для ученого рабовладельческого общества, характерен чисто потребительский взгляд на производительный труд. Этот взгляд имеет результатом поразительный пробел в дальнейших анализах Платона. 243
Для него важно было начисто отделить высшие классы - воинов и правителей - от низшего класса работников продуктивного труда. В вопрос о том, каким образом работники специализированного труда должны подготовляться к правильному выполнению своих обязанностей, Платон не входит. Все его внимание сосредоточено на воспитании воинов-стражей и на определении условий их деятельности, которые закрепляли бы свойства, порожденные в них воспитанием.
Однако отсутствие интереса к исследованию специализированного труда не помешало Платону чрезвычайно полно характеризовать его структуру. Произошло это вследствие значения, которое Платон придал принципу исполнения каждым разрядом работников отведенной ему особой функции в хозяйстве.
Впрочем, с точки зрения философских взглядов самого Платона, все значение общественного разделения труда состоит лишь в том, что разделение это подтверждает тезис об исключительной важности ограничения и регламентации: в отношении нравственности каждый разряд граждан должен быть сосредоточен на «делании своего». Главная задача трактата Платона о государстве - проблема благой и совершенной жизни всего общества в целом и его членов.
Наисовершеннейшее по своему строю и оттого благое государство обладает четырьмя главными доблестями: 1) мудростью, 2) мужеством, 3) сдерживающей мерой* и 4) справедливостью.
Под «мудростью» Платон понимает не какое-либо техническое знание или умение, а высшее знание или способность дать добрый совет о государстве в целом - о способе направления его внутренних дел и о руководстве им в его внешних отношениях. Такое знание «охранительное», а обладающие этим знанием правители - «совершенные стражи». «Мудрость» - доблесть, принадлежащая не множеству ремесленников, а весьма немногим - философам, - и есть, ближайшим образом. не столько даже специальность по руководству государ- ________________________________________
* Я согласен с профессором А. Ф. Лосевым, который находит, что принятый способ переводить греческое слово «?????????» русским «благоразумие» не дает смыслового эквивалента и что в применении его Платоном оно почти непереводимо. Не надеясь на удачу, пытаюсь передать этот смысл словами «сдерживающая мера», довольно далекими от буквального значения.
244
ством, сколько созерцание занебесной области вечных и совершенных «идей» - доблесть, в основе своей нравственная [см. Госуд., IV, 428 В - 429 А].
Только философы должны быть правителями, и только, при правителях-философах государство будет благоденствовать и не будет знать существующего в настоящее время зла. «Пока в городах, - говорит Платон, - не будут либо царствовать философы либо искренно и удовлетворительно философствовать нынешние цари и властители, пока государственная сила и философия не совпадут в одно... до тех пор ни для государств, ни даже, полагаю, для человеческого рода нет конца злу» [Госуд., V, 473 D].
Но для достижения благоденствия правители должны быть не мнимыми, лишь подобными философам, но философами истинными; под ними Платон разумеет только тех, которые «любят созерцать истину» [там же, V, 475 Е].
Вторая доблесть, которой обладает наилучшее по своему устройству государство, - «мужество». Оно, так же как и «мудрость», свойственно небольшому кругу лиц, хотя в сравнении с мудрыми этих лиц больше. Платон разъясняет, что для того чтобы государство как таковое было, например, мудрым, вовсе не требуется, чтобы мудрыми были все без исключения его члены. То же и с мужеством: для него достаточно, чтобы в государстве существовала хотя бы некоторая часть граждан, обладающих способностью постоянно хранить в себе правильное и согласное с законом мнение о том, что страшно и что нет [см. там же, IV, 429 А - 430 С, 428 Е].
В отличие от «мудрости» и от «мужества», третья доблесть совершенного государства, или «сдерживающая мера», есть качество уже не особого или отдельного класса, а доблесть, принадлежащая всем членам наилучшего государства. Там, где она налицо, все члены общества признают принятый в совершенном государстве закон и существующее в нем правительство, сдерживающее дурные порывы. «Сдерживающая мера» приводит к гармоничному согласованию как лучшие, так и худшие стороны [см. там же, IV, 430 D - 432 А].
Четвертая доблесть совершенного государства - «справедливость». Ее наличие в государстве подготовляется и обусловливается «сдерживающей мерой». Благодаря справедливости каждый разряд в государстве 245
и всякий отдельный человек, одаренный известной способностью, получает для исполнения и осуществления свое особое дело. «Мы положили, - говорит Платон, - что из дел в городе каждый гражданин должен производить только то одно, к чему его природа наиболее способна» [там же, IV, 433 А]. Не хватание одновременно за многие занятия, а именно «это делание своего, вероятно, и есть справедливость» [там же, IV, 433 В].
Как бы ни решался вопрос о том, какую роль в стремлении государства к совершенству играют три первые добродетели, во всяком случае со всеми этими тремя доблестями «состязается кроющееся в государстве стремление, чтобы каждый делал свое: способность каждого делать свое борется... за добродетель города с его мудростью, сдерживающей мерой и мужеством» [там же, IV, 433 D].
Классовая точка зрения Платона, его социальный и политический аристократизм, преломленный сквозь призму представлений о египетском кастовом строении общества с характерным для него запретом перехода из одной касты в другую, получили чрезвычайно яркое выражение в платоновском понимании «справедливости». Всеми силами Платон хочет оградить свое идеальное государство от смешения классов составляющих его граждан, от исполнения гражданами одного класса обязанностей и функций граждан другого класса. Он прямо характеризует «справедливость» как доблесть, не допускающую возможности подобного смешения. Наименьшей бедой было бы смешение функций различных специальностей внутри класса работников производительного труда: если, например, плотник станет делать работу сапожника, а сапожник - работу плотника или. если кто-либо из них захочет делать вместе и то и другое. Но «многоделание» было бы уже, по Платону, прямо гибельно для государства: если какой-либо ремесленник или человек, по природе своей промышленник, возгордившись своим богатством, или мужеством, или могуществом, пожелал бы заняться воинским делом, а воин, не способный быть советником и руководителем государства, посягнул бы на функцию управления, или если кто-нибудь захотел бы одновременно совершать все эти дела [см. там же, IV, 434 А - В]. Даже при наличии первых трех видов доблести многоделье и взаимный обмен занятиями причиняют государству величайший 246
вред и потому «весьма правильно могут быть названы злодеянием» [там же, IV, 434 С], «величайшей несправедливостью против своего города» [там же, IV, 434 С]. И наоборот, «делание своего» во всех трех видах деятельности, необходимых для государства, «будет противоположно той несправедливости, - будет справедливостью и сделает город справедливым» {там же].
Государство Платона - не единственная сфера проявления «справедливости». Для Платона государство - как бы макромир, которому соответствует микромир в каждом отдельном человеке, в частности в его душе. Согласно Платону, в душе существуют и требуют гармоничного сочетания три элемента, или три начала: 1) разумное, 2) аффективное и 3) неразумное, или вожделеющее - «друг удовлетворений и наслаждений».
В государстве три разряда его граждан - правители, воины и работники производительного труда - составляют гармоничное целое под руководством наиболее разумного класса. Но то же происходит и в душе отдельного человека. Если каждая из трех составных частей души будет совершать свое дело под управлением, то гармония души не нарушится. При таком строе души разумное начало будет господствовать, аффективное - выполнять обязанность защиты, а вожделеющее - повиноваться и укрощать свои дурные стремления [см. там же, IV, 442 А]. От дурных поступков и от несправедливости человека ограждает именно то, что в его душе каждая ее часть исполняет предназначенную ей функцию - как в деле господства, так и в деле подчинения.
Начертанный проект наилучшей организации общества и государства Платон считает осуществимым только для греков. Для народов, окружающих Элладу, он не применим в силу полной будто бы их неспособности к устройству общественного порядка, основанного на началах разума. Таков «варварский» мир в исконном смысле этого слова, обозначающем все негреческие народы независимо от степени их цивилизации и политического развития. Различие между эллииами и варварами настолько существенно, что даже нормы ведения войны будут иными - в зависимости от того, ведется ли война между греческими племенами и государствами или между греками и варварами. В первом случае должны соблюдаться принципы человеколюбия, продажа 247
пленных в рабство не допускается; во втором война ведется со всей беспощадностью, а побежденные обращаются в рабов.
В первом случае вооруженной борьбы для нее подходит термин «домашний спор» (??????), во втором - «война» (???????) [см. там же, IV, 470].* Следовательно, заключает Платон, когда эллины сражаются с варварами и варвары с эллинами, мы назовем их воюющими и врагами по природе, и такую вражду следует именовать войной; когда же эллины делают что-либо подобное против эллинов, мы скажем, что по природе они - друзья, только в этом случае Эллада больна и находится в разладе, что следует называть «домашним спором».

ПЛАТОН (427 – 347 гг. до н.э.).
ВЛИЯНИЕ ПЛАТОНА.
Платон гениальный ученик Сократа, не нуждающийся в представлении. Поэтому мы не будем задерживаться на изложение его биографии. Достаточно сказать, что философия Пла-тона пронизывает, как точно подмечает А.Ф. Лосев, «тонкими и крепкими нитями» не только мировую философию, но и мировую культуру и, даже, мировые религии, возникшие после Платона. Вся философия ранней и поздней античности, вплоть до неоплатонизма, вращалась вокруг Сократа и Платона. Ангийский философ Алфред Норт Уайтхед однажды заметил: «Самая точная характеристика европейской философской традиции со-стоит в том, что она представляет собой множество заметок на полях произведений Пла-тона». Комментируя эти слова, современная исследовательница истории философской мысли, Моника Канто-Спербер, говорит, что в философском наследии Платона «содержатся все научные проблемы, которые и по сей день составляют дисциплину философию», в трудах Платона «впервые был сформулирован комплекс проблем и постулатов, который философы последующих эпох принимали либо подвергали критическому рассмотрению».
ЭВОЛЮЦИЯ ФИЛОСОФСКОГО ТВОРЧЕСТВА.
Впрочем, не вдаваясь в подробности отношений Сократа и Платона, нам следует остано-виться на одном важном вопросе: Был ли Платон верным учеником Сократа, всю жизнь по-святивший тому, что излагал мысли своего учителя, или в процессе своего творческого пу-ти, претерпел определенную эволюцию? Следует признать, что, хотя Сократ оставил в душе Платона неизгладимый отпечаток, но Платон не оставался всю жизнь лишь толмачом своего учителя. Конечно, Платон углублял, перерабатывал и совершенствовал свои взгляды. Проф. Грегори Властос предлагает следующий сценарий духовной эволюции Платона. В юности Платон испытал влияние гераклидовца Кратила, находясь под впечатлением, «что в мире ничто ни на миг, ни в каком отношении не остается одним и тем же». Во время пребывания с Сократом, под влиянием последнего, Платон меняет ракурс своих философских изысканий. Сократ побуждает Платона посвятить себя деятельности, которая отныне представляется ему гораздо более важной: поиск правильного образа жизни и этот поиск он ведет вместе с самим Сократом, разделяя его убеждения. После смерти учителя, Платон, продолжает курс, заложенный в него Сократом, сочиняя сократические диалоги, углубляясь в идеи своего наставника, до тех пор, пока не претерпевает новой эволюции. Путешествуя (около 12-ти лет) от востока до запада: Египет, Южная Италия, общаясь с египетскими жрецами и пифагорейцами (Архитом Тарентским, Тимеем Локрским), Платон принимает их учение о переселении и бессмертии души, погружается в математические исследования. Под влиянием пифагорейства он вновь отклоняется от прежней траектории своего духовного развития, теперь уже «по отношению к его сократическому прошлому» и «приступает к разработке новой философии, используя новую модель знания – математического характера, – и новый метод философского исследования, который ему открыли математики». По мнению проф. Властоса, это уникальный случай в истории западной философии, но это не должно смущать исследователя. Такая духовная эволюция во взглядах вполне могла произойти с Платоном. В истории философии это признают все исследователи платонизма. Проф. Владислав Татаркевич, опуская досократовский период философии Платона, как предшествующий, но не формирующий его философские взгляды, различает три фазы в генезисе взглядов Платона: сократический, конструктивный и диалектический. Платон начинал как сократик, был увлечен этическими проблемами, был уверен в существовании независимого понятийного знания, определял этические понятия, полемизируя с софистами и эристами. На втором этапе интересы Платона выходят за пределы взглядов Сократа и, кроме проблем теории познания и деятельности, он увлекается проблемами теории бытия, здесь он испытывает влияние пифагорейцев, элеатов и Анаксагора, в этот период формирует его учение о вечных идеях, и в этот же период он увлекается религиозными доктринами (орфики, пифагорейцы), развивает учение о бессмертии души и метемпсихозе. Его религиозное чувство идет неразрывно с его теорией идей. Наконец, в последний период, Платон, кажется, будто делает шаг назад и уходит от теории идей, но на самом деле это не отход, а попытка преодолеть трудности связанные с этой теорией. Он пытается преодолеть тот дуализм, который намечается у него во втором периоде, когда он противопоставляет миру вещей совершенный мир идей. Он пытается найти связь между ними, наконец, не оставляя теорию идей, он занимается совершенствова-нием ее обоснования и расширяет сферу своих исследований философии государства и изу-чением природы.
Почему Платон не мог остаться чистым сократиком, но в очень значительной мере видо-изменил учение Сократа, в том числе и этику? Ответить на этот вопрос следует так: в учении Сократа было «слишком много недоговоренного и даже противоречивого», он лишь обобщал, намечал, но редко давал ответы по тем проблемным вопросам, которых касался.
ЭТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ ПЛАТОНА (ОБЩИЙ ОБЗОР).
1. СОКРАТИЧЕСКИЙ ПЕРИОД.
Философия Платона всецело покоится на этической основе. «Опираясь на положение Со-крата, что добродетель есть знание, он видит свою задачу в том, чтобы нравственное понятие добра сделать средоточным пунктом всеобъемлющего мировоззрения». На первом этапе своего философского пути, ранний Платон, пытается определить само понятие добра, т.е. ответить на вопрос, на который Сократ ответа не дал, но лишь постарался показать его на отдельных примерах. Вопросом о том, что есть добро, заняты самые ранние диалоги Платона. На этом этапе он стоит на традиционной почве, или, как выражается В. Вундт: «вращается в пределах национальных представлений». Действительно, сократический период творчества Платона вращается еще в пределах общих этических проблем современного ему общества. Вопрос о мужестве, справедливости, благочестии, целомудрии (софросины), проходят красной нитью в диалогах Платона. Эти высшие добродетели, всеми признаваемые и для каждого добросовестного грека являвшиеся целью для достижения жизни приносящей удовольствие и пользу, как самому себе, так и обществу. Сократ был общественный философ, поэтому его волновали те же проблемы, какие волновали и современное ему общество. Платон, продолживший дело Сократа, принял и его основную идею, что в добродетелях нет внутреннего различия, все они едины и соответствуют един-ству знания. Ни одна из этих добродетелей не может существовать особо, помимо других, т.к. все они сходятся в мудрости.
2. ЭТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛИЗМ.
В этих пределах мыслит Платон в диалогах сократического периода, вплоть до «Протаго-ра», но, уже начиная с диалогов «Горгий» и «Менон» заметен сдвиг: материя отходит на задний план, а на передний приходит идея. Платон преодолевает односторонность своего наставника, осознав, что добродетель зависит не только от разума. Так же учение об идеях и мир идей становится для Платона главным средоточием его философии. И этому повороту есть свое объяснение. Здесь сыграли фактор жизни и смерти Сократа, а так же и знакомство с мистической философией пифагорейцев. Различение трех сфер души, побуждает Платона расширить и сферу его этики. Под влиянием пифагорейской концепции добродетели, как порядка и гармонии души, он распределяет добродетели соответствующие каждой из частей души. Основу для классификации добродетелей, Платон, берет в народном сознании, из-давна признававшем четыре основные добродетели. Затем, Платон все больше понимает, что добро и удовольствие не должны необходимо совпадать, что терпеть несправедливость, оставаясь добродетельным лучше, чем жить несправедливо. А если так обстоит дело, то не остается иного выхода, как искать истинное блаженство не в этой скоропреходящей жизни, но искать благо в сверхчувственном существовании. Так намечается поворот в этической философии Платона от добродетелей гражданских к добродетелям иного уровня, к добродетелям более высоким и ведущим к благам нетленным. Чувственный мир страдает несовершенством и злом, следовательно, чувственный мир может быть лишь несовершенным отпечатком мира сверхчувственного – идеального. Эйдосы этого Мира находятся в нашем мире. В своих понятиях человек носит воспоминания о сверхчувственном мире, а чувственные представления лишь припоминания из того Мира. И каждому объекту мысли соответствует идея, благо же есть идея самая высокая и желанная, которой подчинены все другие, она воплощается в идее истинной добродетели ведущей к гармонии души и приближающей ее к высшему Миру, где господствует полная гармония, истинное благо и знание.
Здесь этика Платона несколько отлична от этики Сократа тем, что несет в себе определен-ную аскетическую направленность. Аскетическая философия Платона неразрывна с этикой и, наоборот, его моральное учение связано с аскетическим элементом – бегство из темной пещеры, которая является аллегорией плоти. Другими словами, это бегство из тленного мира и уподобление Богу, бегство из смертного мира – к бессмертию, стремление освобо-дится от тела, которое является темницей души. Путь восхождения философа к истинной мудрости не прост и состоит из трех этапов. Первый этап призван выявить определенное поле напряжения между идеальным миром и вещественным. Душа причастна к миру Идей, к Благу, Прекрасному, Божественному, но с другой стороны она вкоренена в материальный иллюзорный мир, мир суррогатный, дисгармоничный, иерархически меньший, представ-ляющий только копию и тень Истинного бытия. Это поле напряжения, по выражению Кейса Ваймана, «создает матрицу для первого уровня духовного пути – отделения от материального мира», к которому нас привязывает наша плоть и плотская, страстная душа. Но освобождение из уз плоти возможно лишь после прозрения, когда ум достигнет прозрения мира Идей, лишь одного только истинно реального. Тогда приходит воспоминание, или напоминание того, что душа причастна этому Миру и родна ему, тогда душа в своих высших частях: разумная душа – ум, претерпевает анамнезис Истинной Реальности, ведущей к Высшему Бытию – это второй уровень. Третий составляет приближение к Высшему, к своему телосу, посредством духовного созерцания выводящему за пределы самого себя – экстазис. Таким образом, в системе Платона, намечается, хотя еще и не четко проявленный, тройственный путь: 1) путь очищения, 2) озарения и 3) единения в экстазе с высшей реальностью.
3. МИССИЯ ПЛАТОНА.
О Платоне справедливо говорят, что это философ с миссией. Эта миссия, весть, с кото-рой Платон обращается к человекам влюбленным в мудрость проста, но при всей ее простоте она завораживает. Он обращается к нам и говорит: дело философа – освободить душу от оков тела. И этот призыв повлек за собой многих, для философских школ поздней античности он стал священным, многие христианские отцы, штудировавшие в прошлом Платона, с легкостью обращались в христианство, с которым его роднит именно это: бегство из этого мира зла и порока. В этот период философия Платона становиться неразрывной с теологией. И важнейшим элементом в этой философской теологии Платона является этика, эстетика и мифология, последняя, впрочем, лишь метод подачи, некая попытка сакрализации философской вести, которую Платон хочет донести до слушателя.
4. НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ ЭТИКИ ПЛАТОНА.
Наконец, следует коснуться некоторых частных аспектов в этической философии Платона. По крайней мере, трех аспектов, показавшихся для нас наиболее важными. Первый из них касается вопроса о душе, второй касается вопроса о том, что такое добродетель и каково ее отношение к порокам, и, наконец, третье – для чего добродетель.
4.1. Трехчастное деление души.
Кратко мы об этом уже высказались немного выше, теперь более подробно. Аристотель в «Большой этике» хвалит Платона за то, что в отличие от Пифагора и Сократа, он продвинулся в этической науке дальше всех и, в частности, тем, что разделил душу на разумную и неразумную части, каждую наделив подобающими добродетелями. Это деление души мы встречаем в IV-ой книге «Государство». Разумная (to logon: рациональная) часть души, является высшей частью, это область умственной деятельности, неразумная (to a)logon: иррациональная) подразделяется на две части: вожделеющую (to e)piqumhtikon: пожелательная, подчиняющаяся) и яростную (to o)rektikon: импульсивная, желательная, стремительная). Это трехчастное деление души, на логическую, вожделеющую и яростную, впоследствии станет классическим делением. Каждой из трех частей души присущ свой тип совершенства, своя добродетель: разумному началу – мудрость, яростному – мужественность, а вожделеющему – целомудрие, а уравновешивает все три части души – справедливость, которая соразмеряет каждой полезное ей и связывает все части воедино, дабы каждая исполняла, что ей положено. Таким образом, соблюдается гармония и упорядоченность в душе. И так формируется теория Платона о четырех добродетелях, ставшая классической и главенствующей в течение многих веков.
4.2. Положение добродетели, как mesothj, между крайностями.
Суть этого состоит в том, что добродетель занимает центральное положение (mesothj = середину) между крайностями, а порок и есть эти крайности, возникающие или вследствие недостатка, или вследствие избытка. Это учение, имеющее помимо Платона целый ряд предшественников (Гесиод, семь мудрецов, пифагорейцы, Пиндар – все они говорили о чув-стве меры, о необходимости избегать всего, превышающего меру) которое основательно разработает и возьмет на вооружение Аристотель, в своей этике, обнаруживается у Платона в таких диалогах, как «Филеб», «Государство», «Политик». Проф. Джон Диллон по этому поводу замечает: «мы имеем достаточно свидетельств для того, чтобы заключить, что в сфе-ре этики Платон, как и Аристотель, придерживался представления о том, что добродетель – это среднее между избытком и недостатком…». Проф. Э. Радлов в своем очерке истории греческой этики, замечает, что здесь у Платона «слышатся отзвуки пифагорейского учения о природе меры». Так Платон, в диалоге «Тимей», заявляет: «Между тем все доброе, без со-мнения, прекрасно, а прекрасное не может быть чуждо меры». В «Филебе» Платон рассуж-дает об отношении удовольствия к разуму и находит, что благо возможно лишь в гармоническом сочетании, при смешении того и другого. А в «Государстве» уже прямо встречается определение справедливости, как середины между двумя крайностями:
…вот каково происхождение и сущность справедливости; она занимает среднее место: ведь творить не-справедливость, оставаясь притом безнаказанным, это всего лучше, а терпеть несправедливость, когда ты не в силах отплатить, – всего хуже. Справедливость же лежит посреди между этими крайностями, этим приходится довольствоваться, но не потому, что она благо, а потому, что люди ценят ее из-за своей собственной неспособности творить несправедливость.
Помимо этого мы имеем ряд свидетельств от древних авторов, которые указывают, что Пла-тон признавал добродетель серединой между двумя крайностями. Так анонимный автор «Пролегомен» к платоновской философии, говорит, что «всякая добродетель есть некая се-редина». Развернутое свидетельство встречается у свт. Ипполита Римского, который в пер-вой книге «Философумен» излагает аретологию Платона таким образом:
Добродетели он (т.е. Платон – Е.Х.) называет крайностями (a)kro/thtaj) по достоинству, а по существу – средними (meso/thtaj), ибо ничего нет по достоинству выше добродетели. Излишество же или недос-таток в них оканчивается злом. Так, он говорит, есть четыре добродетели: разумение, воздержание, справедливость и мужество. Каждой же из них сопутствуют два порока: от излишества и от недостатка. Так, например, разумению – неразумие от недостатка и коварство от излишества, воздержанию – невоздержанность от недостатка, вялость от излишества, справедливости – уступчивость от недостатка и своекорыстие от излишества, мужеству же – малодушие от недостатка и неразумную смелость от излишества. Когда эти добродетели присущи человеку, они делают его совершенным и доставляют ему высшее счастье (блаженство). Высшее счастье же, по его словам, есть уподобление Богу по возможности; а уподобление Богу бывает тогда, когда кто соединяет в себе набожность и праведность с разумением: и это высшая цель и вершина мудрости и добродетели.
Это изложение согласуется с тем, что пишет Альбин, в учебнике по платоновской филосо-фии. Так он говорит, что порочность может быть большей и меньшей, то и добродетель можно рассматривать «как нечто среднее, поскольку если не каждой, то большинству из них соответствуют два порока, один из которых связан с избытком, а другой – с недостатком».
4.3. Цель добродетели.
Все этическое учение Платона преследовало одну единственную цель: стремление и дос-тижение высшего блага. То есть, по сути, она преследует не материальные блага, а духовные (идеальные), которые достигаются не столько практикой, сколько чистым умозрением. И если по первым двум пунктам Аристотель соглашается со своим учителем, то в этом пункте они кардинально расходятся. Вся первая глава, первой книги «Большой этики», посвящена критике платонизма, понимаемым Аристотелем, как ненужное и искусственное раздвоение Платоном мира на действительный мир и идеальный. Для Аристотеля мир один, он матери-альный и нематериальный одновременно, но действительный. Некая дисгармония, или зло, наблюдаемое в нашем мире, в низшей его части – животной, материальной, есть естествен-ный порядок вещей, так благоволят боги, мир, который по ту сторону смерти, гармоничен и блажен. Не нужно, по Аристотелю, создавать такое поле напряжения и раздваивать мир, как поступает в данном случае Платон. Радикальный идеализм Платона чужд Аристотелю и здесь он ближе к стоикам, но древнее христианское подвижничество в Египте, или Сирии, с его монашеским радикализмом будет стоять близко к позиции Платона. Итак, цель доброде-тели для Платона состоит в высвобождении ума от всего материального и восхождение его путем созерцания идей к чистому умозрению высшего блага.
5. ЧЕТЫРЕ ДОБРОДЕТЕЛИ В ЭТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЕ ПЛАТОНА.
Наконец, разобравшись с некоторыми частными вопросами платонической этики, перей-дем к обзору учения Платона о четырех кардинальных добродетелях.
У Платона мы неоднократно встречаемся с мыслью, что несправедливость, невоздержан-ность, трусость и невежество портят душу, делают ее узником тела. Ко всему этому нужно добавить эгоизм или чрезмерное себялюбие, которое ослепляет душу человека, так что ему собственное невежество кажется мудростью, свои представления об истине такой и считает истиной. Такой человек слишком горд и самоуверен, чтобы учиться у более мудрых людей. Средством избавления от таковой испорченности души служит упражнение в добродетели, нужно быть справедливым (честным и порядочным во всем), благоразумным (соблюдая уме-ренность во всех телесных движениях и целостность ума), мужественным (отважным, сме-лым, стойким), наконец, разумным (рассудительным, преследующим благие цели). Таким образом, душа может очиститься от зла, неведения и порока, приобрести дисциплину ума, которая внутренне трансформирует человека и уподобляет его божеству. «Благоразумие, справедливость, мужество и мудрость являются средствами такого очищения». Все эти достоинства являются целью философского поиска, и по мере очищения мы открываем их внутри себя.
Рассмотрим, как раскрывается эта тема в диалогах Платона зрелого и позднего периодов. Диалоги Платона мы будем рассматривать в таком порядке: сначала «Менон», в котором ис-следуется вопрос о добродетели в целом, затем рассмотрим обширное произведение Платона «Государство», где поднимаются вопросы о природе справедливости и других кардиналь-ных добродетелей (Книги I – IV). И, наконец, серию диалогов «Федон», «Пир», «Федр» и «Теэтет», в которых можно найти мысли о добродетелях очистительных и созерцательных.
5.1. МЕНОН: ЧТО ЕСТЬ ДОБРОДЕТЕЛЬ.
Главная тема диалога «Менон» – вопрос о добродетели: можно ли добродетели научиться () путем упражнения (), или путем обучения (), или она дается человеку от природы, либо еще как-нибудь? Такой вопрос, который Сократу задает Менон, и формирует тему диалога. Но прежде чем исследовать вопрос о возможности, или невозможности обучения добродетели, Сократ, предлагает собеседнику определить, что та-кое добродетель. Так задается общая проблематика диалога и выяснению вопроса, что же такое есть добродетель, будет посвящено ѕ всего диалога.
Менон делает первую попытку определить, что такое добродетель и перечисляет доброде-тели мужчины, которые заключаются в том, чтобы хорошо справляться с государственными делами; женщины – хорошо распоряжаться домом и быть послушной мужу; добродетели де-тей: во-первых, мальчиков у них одна, свойственная им добродетель и девочек у них другая, свойственная им добродетель, так же своя добродетель и у стариков.
Сократ говорит, что это определение добродетели не касается их основного вопроса, т.к., Менон перечисляет «целый рой добродетелей», когда Сократ просит определить сущность добродетели (), т.е. вопрос стоит так: какова общая идея добродетели? При этом, он доказывает Менону, что по сути нет добродетелей свойственных мужчинам, или женщинам, или детям, или старикам, но добродетель одна для всех, ведь она преследует справедливость () и рассудительность (). И всякий поступающий справедливо и рассудительно, очевидно, добродетелен, будь то мужчина, или женщина, и наоборот, если старик, или ребенок невоздержны () и несправедливы (), они никак не причастны добродетели ().
Менон предлагает другое определение: «добродетель это способность повелевать людьми ()». Сократ, предлагает добавить к этому определению слово «справедливо ()». Сократ, правда, иронически замечает, как может повелевать людьми ребенок, или раб. Но оставив это в стороне, задается вопросом, обра-щаясь к Менону: справедливость – вообще добродетель, или одна из добродетелей. Менон признает, что есть и другие: и мужество добродетель, и целомудрие (), и мудрость (), и щедрость (), и еще многое. Но Сократ говорит, что они с Меноном опять уклонились от заданной темы: не исследовать добродетели частные, но узнать, что есть добродетель, та единственная, которая есть во всех них. Ведь справедливость часть добродетели, подобно мужеству, целомудрию, мудрости, щедрости и мн. др. Все это множество добродетелей не может явить нам ту единственную, для всех них универсаль-ную.
Менон предлагает еще одно определение: стремиться к прекрасному и быть в силах дос-тигнуть его – это и есть добродетель. Сократ объясняет, что стремиться к прекрасному – то же, что и к благу, с чем Менон и соглашается. Но, что подразумевается под благом? К бла-гам можно отнести и богатство, но добродетель состоит не в том, копить ли золото, или пре-небрегать им, но, то является добродетелью, что делается по справедливости, а что чуждо всему этому, то порочно. Но, опять же, справедливость – это лишь часть добродетели, но что такое добродетель в целом? Опять вопрос повисает в воздухе. Такой подход снова не-верен. Следует некоторое отступление, где Сократ передает рассказ жрецов, с которым со-гласуются и то, что говорят божественные поэты и Пиндар. А именно, что душа бессмертна по существу, хоть она и умирает, что называется смертью тела, но она возрождается, поэто-му имеет смысл жить благочестиво. А так как душа бессмертна, то многое видела и на земле и в Аиде, и неся в себе такой багаж знаний, она может многое вспомнить из прошлой жизни, таким образом, знание является припоминанием того, что душа, когда-то познала, которому могла научиться еще до того, как стала человеком, приобретя истинные мнения, которые при припоминании в здешней жизни, становятся знаниями. В этом рассказе, который Платон вкладывает в уста Сократа, чувствуется влияние ор-фико-пифагорейской доктрины, которую Платон принял в средний период своего творче-ского и философского развития. И этот рассказ, как бы создает плавный переход к той мысли, что добродетель должна быть связана с разумом, как разумная деятельность души. И, действительно, после непродолжительной интермедии, в которой Сократ на конкретном примере показывает, как душа припоминает полученные ей ранее знания, следует очередная предпосылка. Добродетель это разумная деятельность, а вредное это то, что совершается безрассудно. Так, мужество без разума – простая дерзость, так же и целомудрие, и прочие добродетели. Следовательно, добродетель, обитающая в душе и полезная для нее, и есть разум. А если это верно, что разум – это и есть добродетель, либо часть ее, либо в целом, то, следовательно, люди добродетельны не от природы. Но при этом это знание, которому нельзя научиться от людей, нет достойных учителей. Сложный вопрос: можно обучить добродетели, или нельзя? Многие считают, что добродетель доступна обучению, но обучить ей не всегда получается. Сократ приводит в свидетели Феогнида, который в одной элегии говорит, будто добродетели можно научиться, а в другом месте говорит совсем наоборот. Из этого следует только один вывод: если кто-то сомневается по поводу добродетели, можно, или нельзя ей обучить, то такой не может научить добродетели, т.е. учителей нет, нет и учеников, значит, добродетели нельзя научиться. А если так, то добродетель вовсе не знание. Но тогда что? Сократ вновь возвращается к тому, о чем он говорил прежде, о припоминаниях души. Помимо знания мы имеем истинные суждения (правильные мнения:), благодаря которым постигаем природу вещей помимо знания () – иррационально. Если добродетели нельзя обучить на основаниях разумных (), то к ней можно приблизиться, основываясь на правильных суждениях. Правильные суждения даруются богом, и они есть те истинные знания, которые душа приобрела до того, как стать человеком – они припоминания. Таким образом, собственно, нет добродетели ни от природы, ни от учения, и если она кому достается, то лишь по божественному уделу (), помимо разума. При этом, добродетель может быть присуща какому-либо человеку и от природы, как и взращиваться от учения, но не без некоторой божественной судьбы, а в согласии с ней, по божественному дару.
Таков, в общем, исход этого диалога. В нем Платон показывает, что добродетель зреет в человеке не от упражнения и не от научения, не дается от природы, но проистекает от не-кого божественного замысла, а затем уже может быть развита, используя природные за-датки, с помощью упражнения и науки. Следовательно, упражнение в добродетели, или обучение ей, как и то, что некоторому человеку от природы дано быть, например, мужественным, или справедливым, но не знающим истинную причину добродетели, т.е. делание добродетели ради самой добродетели – не есть правильно. Если добродетель проистекает из божественного начала, то это – божественное – и является целью добро-детели.
5.2. ГОСУДАРСТВО: ДОБРОДЕТЕЛИ ГРАЖДАНСКИЕ.
В этом обширном произведении Платона, посвященном политической тематике, исследу-ется в частности вопрос о справедливости, а попутно и о прочих добродетелях из числа кар-динальных. И эти этические интерполяции в сочинении, посвященном политической тематике закономерны, так как этика у Платона, так же как и у Сократа тесно связана с политикой. «Этика – справедливо замечает проф. Э. Радлов – вне общественных (государственных) отношений для обоих мыслителей не представляет значения, оба стремятся к тому, чтобы политику растворить в этике».
Примечательно в этом сочинении то, что Платон определяет четыре добродетели, свойст-венные идеальному государству и ее гражданам, с подробным определением каждой из этих добродетелей. При этом, три из основных добродетелей: мудрость, мужество и целомудрие связаны с тремя частями души, а четвертая – справедливость является связующей для всех трех. Трем частям души соответствуют и три класса в государстве: класс правителей, класс ремесленников и класс воинов. Государство – как бы душа народа, общая для всех. Разумной ее части приличествует и однородная ей добродетель – мудрость и она отождествляется с классом правителей. Яростному началу души соответствует мужество, а класс – класс воинов, соответственно, вожделеющей части – целомудрие, а соответствующий класс – ремесленники. Справедливость же связывает и распределяет надлежащее для каждого класса, таким образом, государство является цельным и взаимополезным. Справедливость в «Государстве» (книга IV), Платон определяет таким образом: функция ее состоит в том, чтобы каждый класс исполнял свои собственные обязанности, точно так же справедливость в душе каждого отдельного человека создает такое настроение, благодаря которому каждая душевная сила – ум, гнев и вожделение – делает свое дело и не вмешивается в чужое.
Итак, Платон пишет, что идеальное государство мудро, мужественно, рассудительно и справедливо. Теперь рассмотрим, как Платон определяет суть каждой из них, в том поряд-ке, в котором он их перечисляет.
О мудрости [; ]: Мудрость это такое знание, что с его помощью можно решать не мелкие, а общегосударственные вопросы, наилучшим образом руководя внутренними и внешними отношения-ми. Мудрость – здравые решения. Мудрые люди – большая редкость и в идеальном государстве Пла-тона мудрые люди – правители.
О мужестве : Мужество сохраняет определенное мнение об опасности, – что она такое и какова она. Мужество должно быть качеством постоянным, оно должно сохраняться, то есть человек сохраняет его и в страданиях, и в удовольствиях, и в страстях, и во время страха и никогда от него не отказывается. Подобного рода силу и постоянное сохранение правильного и законного мнения о том, что опасно, а что нет, Платон считает, собственно, мужеством. Мужественным, согласно Платону, можно назвать каждого отдельного человека именно в той мере, в какой его яростный дух и в горе, и в удовольствиях соблюдает указания рассудка насчет того, что опасно, а что неопасно. Мужество – это некая сохранность государства, она некая охранительная сила его. Мужество более всего свойственно в идеальном государстве воинам.
О целомудрии / рассудительности : Целомудрие подобно некому созвучию и гармонии. Это власть над определенными удовольствиями и вожделениями. Так ведь утверждают, пишет Платон, приводя выражение «преодолеть самого себя». Ведь в самом человеке, в душе каждого человека есть некая лучшая часть и некая худшая, и, когда то, что по своей природе лучше, обуздывает худшее, тогда говорят, что оно «преодолевает самое себя»: значит, это похвала; когда же из-за дурного воспитания или общества верх берет худшее (ведь его такая уйма, а лучшего гораздо меньше), тогда, в порицание и с упреком, называют это «уступкой самому себе», а человека, испытывающего такое состояние, – невоз-держным. Целомудрие – это такое качество, которое сочетает в себе простые, умеренные переживания, продуманно направленные с помощью разума и правильного мнения. Это не так, как с мужеством или мудростью: те, присутствуя в какой-либо одной части государства, делают все государство соответст-венно либо мужественным, либо мудрым; целомудрие же не так проявляется в государстве: она настраи-вает на свой лад решительно всё целиком. Пользуясь «всеми своими струнами», она заставляет и те, что слабо натянуты, и те, что сильно, и средние звучать согласно между собою, если угодно, с помощью ра-зума, а то и силой или, наконец, числом и богатством и всем тому подобным, так что мы с полным пра-вом могли бы сказать, что эта вот согласованность и есть целомудрие, иначе говоря, естественное созву-чие худшего и лучшего в вопросе о том, чему надлежит править и в государстве, и в каждом отдельном человеке.
О справедливости : Справедливость, предмет драгоценнее всякого золота. Справедливость есть нечто пригодное. Справедливость – это добродетель и мудрость. Она достоинство души. Есть мнение, что творить несправедливость обычно бывает хорошо, а терпеть ее – плохо. Однако, когда тер-пишь несправедливость, в этом гораздо больше плохого, чем бывает хорошего, когда ее творишь. По-этому, когда люди отведали и того и другого, то есть и поступали несправедливо, и страдали от неспра-ведливости, тогда они, раз уж нет сил избежать одной и придерживаться другой, нашли целесообразным договориться друг с другом, чтобы и не творить несправедливости, и не страдать от нее. Отсюда взяло свое начало законодательство и взаимный договор. Установления закона и получили имя законных и справедливых – вот каково происхождение и сущность справедливости; она занимает среднее место: ведь творить несправедливость, оставаясь притом безнаказанным, это всего лучше, а терпеть несправед-ливость, когда ты не в силах отплатить, – всего хуже. Справедливость же лежит посреди между этими крайностями, этим приходится довольствоваться, но не потому, что она благо, а потому, что люди ценят ее из-за своей собственной неспособности творить несправедливость. Наконец, заниматься каждому своим делом – это, пожалуй, и будет справедливостью.
Вот такими и подобными (мы привели далеко не все суждения и определения четырех ос-новных добродетелей, встречающиеся в этом произведении) рассуждениями наполнено это сочинение.
Теперь перейдем к серии этических диалогов: «Федон», «Федр», «Пир» и «Тэетет».
5.3. ФЕДОН: ДОБРОДЕТЕЛИ ОЧИСТИТЕЛЬНЫЕ.
В третьей книге «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», Диоген Лаэрт-ский передает интересный рассказ, который приводит со слов Фаворина Арелатского, ка-сающийся диалога «Федон», или «О душе», как его еще называли в древности. Так он го-ворит, что когда Платон читал свой диалог, слушатели стали расходиться один за другим, так что разошлись все, кроме одного Аристотеля, который дослушал чтение Платона до кон-ца. Если этот рассказ признать исторически достоверным, то, следует заключить, что собы-тия эти могли произойти после второго сицилийского путешествия Платона (не ранее 366 г. до н.э.). А реакцию слушателей можно объяснить тем, что чтение трактата для них, знающих и помнящих аутентичную философию Сократа, оказалось чем-то таким, что не вписывалось в сократический дискурс, и, даже, противоречило ему. По сути дела, диалог «Федон» – диа-лог пифагорейский, а Сократ в этом диалоге типичный пифагореец. Поэтому справедливо говорит проф. Теодор Эберт, что диалог «Федон» можно правилыю объяснить только при условии, что мы рассматриваем его как произведение, предназначенное для пифагорейской аудитории: «“Федон” – это послание к пифагорейцам».
Рассмотрим основные этические мысли диалога. Прежде всего, Платон определяет, что составляет цель философа и говорит, что дело философа – освободить душу от оков тела. Другими словами, очистить душу от всех страстей, с помощью добродетелей. Существует лишь одна правильная монета, – пишет Платон, – это разумение (), и лишь в обмен на нее должно все отдавать. Лишь в этом случае будут неподдельны и действенны и мужест-во (), и целомудрие (), и справедливость () – одним словом, подлинная добродетель (), и она, в свою очередь, сопряжена с разумением (). Между тем, истинное, что составляет цель философии – это действитель-но очищение от всех [страстей] (), а целомудрие, спра-ведливость, мужество и само разумение – средство такого очищения.
И пока в философе теплиться жизнь, все его стремление должно быть направленно к тому, чтобы приобщаться к добродетели и разуму. И прежде всего, украшать душу не-чуждыми (т.е. – не тленными), но доподлинно ее украшениями – воздержностью (целомудрием;), справедливостью, мужеством, свободою (– от страстей), истиной (), а не гнаться за призрачными благами, телесными удовольствиями, богатством и нарядами, и ожидать смерть, украсившись добродетелью, готовый пуститься в путь, как только судьба призовет его из этой жизни.
Вот основные фрагменты, где упоминаются четыре кардинальные добродетели. Цель их здесь Платон полагает не только, как политически значимых, но, прежде всего – в очисти-тельной их функции. Во главе их стоит разумение, которое придает разумное и действитель-ное основание для мужества, целомудрия и справедливости. Разумное основание же заклю-чается в том, чтобы духовно обогатиться в этой жизни, приготовив душу, украшенной ис-тинными благами, к переходу в потусторонний мир.
5.4. ТЕЭТЕТ: ДОБРОДЕТЕЛИ.
Намеченную в «Федоне» идею освобождения души из телесных оков, Платон продолжает развивать и в диалоге «Теэтет». Но напряжение в этом диалоге доходит до своего логического завершения. Следует как можно скорее убежать из этого мира, – говорит Платон. Это бегство у Платона целенаправленно, его цель – уподобление божеству, обо-жение. Бегство – это посильное уподобление богу (), а уподобиться богу – значит стать через посредство разума () справедливым и благочестивым.
Цель философии как уподобление Богу в меру человеческих сил – важный поворот мысли Платона. И здесь, возможно, не обошлось без влияния Пифагора. По свидетельству Евдора Александрийского, Платон, утверждая, что целью жизни () является, на-ходится в согласии с Пифагором, но «определяет это более точно, добавляя: “насколько это возможно (насколько только позволяет благоразумие) [ ()], в этом и состоит собственно добродетель”». Таким образом, выходит, что Платон развивает знаменитый завет Пифагора: « ». У последующих платоников (в среднем платонизме и неоплатонизме) это место из платоновского «Теэтета» будет неодно-кратно комментироваться и всячески подчеркиваться. Именно эта мысль положена в ос-нову трактата Плотина «О добродетелях» (= Эннеады I.2). Именно это имеет в виду Боэций, когда пишет, обращаясь к философии: «Но ведь ты, проникнув в мою душу, исторгла из нее жажду всех преходящих вещей… Ты ежедневно вливала в мои жадно внимавшие уши пифа-горейское изречение – . И не пристало гнаться за поддержкой низменных душ мне, которого ты просвещала с такой тщательностью, чтобы уподобить Богу». Подробный комментарий к «Теэтет» 176a – b, находим и у армянского философа-неоплатоника V-го века, Давида Анахта.
У самого Платона смысл человеческой жизни (телос = конечное благо), связанный с бег-ством из этого мира и освобождение от оков плоти и страстей, кроме этого ключевого текста (Теэтет 176a – b), связан также с мыслью из «Федон» (Федон 64е) и с образом «пе-щеры» из седьмой книге «Государства» (Государство 514a – 517d). Во всех этих трех фрагментах говорится об одном и том же и, как справедливо пишет Джон Диллон, «недвусмысленно указывается, что смысл жизни состоит в том, чтобы освободить душу от влияния материального мира и соединиться таким образом с божественным».
Итак, Платон говорит: чтобы уподобиться Богу – значит необходимо следует стать спра-ведливым (, или праведным) и благочестивым (), полагая в основу разумение (). А затем, немного далее, говорит, что у стремящегося уподобиться боже-ству: «нет иного способа..., нежели стать как можно более справедливым ()». И это Сократ в диа-логе объясняет тем, что истина состоит в том («истина же гласит»), что Бог ни в коей мере не может быть несправедлив, но Он, наоборот, как нельзя более справедлив (). И это откровение, которое Платон вкла-дывает в уста Сократа, преследует одну цель: показать, что жизнь в соответствии с разумом справедлива, ведь идея справедливости состоит в том, чтобы соразмерять каждому по досто-инству. Поэтому, утвердившись в этой мысли, следует разумно избирать добродетель не ра-ди благ этого мира, но ради истинного блага, вот в чем состоит мудрость и подлинная доб-родетель, и незнание этого – невежество и явное зло.
Наконец, как в физическом мире мы наблюдаем господство закона причинности, точно так же и в мире духовном и нравственном причина вызывает для себя свои последствия. Посему неверно думать, что наказание за несправедливость состоит или в побоях, или в смертном приговоре – в этой жизни, но следует знать, что душа несправедливого понесет тот образ наказания, которому она уподобилась в этой жизни. Именно в этом состоит справедливый божественный суд и вознаграждение для благочестивых и безбожников.
Этот фрагмент показывает, что справедливость и разумность (первая из которых, как мы видели, является в системе Платона скрепляющей добродетелью трех сил души, а вторая – добродетелью высшей части души), в которых имплицитно присутствуют и прочие из четы-рех кардинальных добродетелей, помогают человеку приблизиться к конечному идеалу вся-кого разумного существа – к божественному.
5.5. ФЕДР: ДОБРОДЕТЕЛИ СОЗЕРЦАТЕЛЬНЫЕ.
В «Федре» запечатлены важные стороны учения Платона об «идеях», об их познании, о прекрасном, о постижении прекрасного, о любви к прекрасному. В самом начале диалога, собеседники у Платона, идя к месту, где они хотят расположиться, как бы между делом, за-трагивают тему мифов, связанных с этим местом. Федр интересуется у Сократа: верит ли он преданиям о похищении Бореем Орфилии. Сократ отвечает, что если бы он, подобно неко-торым мудрецам и не верил бы в это сказание, но считал, что в действительности, порыв ветра (Борей) сбросил Орфилию, и так сложилось предание о том, что Борей похитил Орфилию, то ничего странного в этом не было бы. А если вдаваться в подробности подобных сказаний, хоть и привлекательных, то дело это требует многих трудов, да к тому же здесь нужны и особые способности. Например, надо разбираться в подробностях и разных тонкостях мифов. Впрочем, Сократ считает людей пытающихся объяснить мифы с натурфилософских позиций доморощенными мудрецами, самому же ему до этого дела нет вовсе. А причина в том, что Сократ еще никак не может, согласно дельфийской надписи, познать самого себя. Я уверен, что Платон не ради художественного оформления вкладывает эти слова Сократу и затрагивает эту тему. Здесь ключ к философии Сократа и самого Платона.
Какой-то неведомый гений написал на фронтоне храма в Дельфах короткую надпись, состоящую всего лишь из двух слов: познай себя (), так что всякий входящий в храм не мог пройти мимо ее, не прочитав, и не задумавшись над ее значением. В древности по-разному понимали это изречение. Первоначально изречение «Познай самого себя» означало, по-видимому, лишь призыв к самоконтролю и осознанию предела своих возможностей. Сократ переосмыслил дельфийский призыв в духе отказа от бесплодных спекуляций о мире в целом и положил его в основу своей интеллектуальной этики («добродетель есть знание»), делающей самопознание и прежде всего познание своей нравственной сущности предварительным условием добродетельной и счастливой жизни. То есть, Сократ попросту, нашел в ней разгадку глубочайшей тайны о человеке: не этот мир, окружающий человека, является полем для деятельности истинного мудреца, но мир, заключенный в человеке есть то поле, в котором должна быть сконцентрирована познава-тельная деятельность философа. Другими словами, Платон, введя эту речь в начале своего диалога, хочет обратить внимание на то, что цель философии, как истинной и действи-тельной мудрости, заключена в познании человека. «Пока не решена великая загадка о самом человеке, – справедливо писал В.И. Несмелов, в своем монументальном труде о че-ловеке, начиная его именно реминисценцией из платоновского «Федра», – всякая наука и всякое знание могут служить только упражнением ученого невежества».
Но вернемся к тому, что составляет главную тему нашего исследования. В «Федре» нам не встретится полный набор четырех добродетелей перечисленных подряд, ни, даже, в отдельности. Впрочем, три из них встречаются: целомудрие, справедливость, разумение, то-гда как мужество в этом диалоге не встречается.
Так в Федр 247d-e, нам встречаются «справедливость», «софросина», и «знание» (только не практическое знание: фронезис, а теоретическое:), но уже не в их политической, как в «Государстве» или очистительной, как в «Федоне», ни, даже, уподобляющей Богу, как в «Теэтете» функциях, а в теоретической – созерцательной. Так платоновский Сократ, вос-ходя умом из этого мира в области «занебесные ()», повествует Федру о том, как живут в этих областях боги и души. Так он рассказывает, что мысль бога, в отличие от мысли души, питается чистым знанием (), тогда как душа – созерцанием истины (), созерцая () самое справедливость, рассудительность () и подлинное знание (), содержащееся в подлинном бытии.
Таким образом, в подлинном бытии душа способна видеть () эйдосы той самой справедливости, того самого целомудрия и того самого знания, отблески которых, и то лишь весьма слабые, можно увидеть в здешних подобиях:
Припоминать то, что там, на основании того, что есть здесь, нелегко любой душе: одни лишь короткое время созерцали тогда то, что там; другие, упав сюда, обратились под чужим воздействием к неправде и на свое несчастье забыли все священное (), виденное ими раньше. Мало остается таких душ, у которых достаточно сильна память. Они всякий раз, как увидят что-нибудь, подобное тому, что было там, бывают поражены и уже не владеют собой, а что это за состояние, они не знают, потому что недос-таточно в нем разбираются. В здешних подобиях нет вовсе отблеска справедливости, воздержности () и всего другого, ценного для души, но, подходя к этим изображениям (), кое-кому, пусть и очень немногим, все же, удается, хотя и с трудом, разглядеть при помощи наших несовершенных органов, к какому роду относится то, что изображено.
В этом фрагменте мы опять встречаем пару: справедливость – софросина, с прибавлением «и всего другого, ценного для души», т.е., вновь намек на другие добродетели (мужество, разумение). Так же важно отметить, что говорит Платон об образах () и подобиях добродетелей. По его словам, наш мир является лишь жалким подобием истинного мира идей. Здесь можно созерцать образ и подобие истинных вещей, таких как: истинной спра-ведливости, или подлинного целомудрия и прочих вещей, ценных для души. Которые в от-ношении к здешним их проявлениям, есть образцы (первообразы, парадигмы), к которым должно стремиться.
Наконец, последний текст, где мы находим одну из кардинальных добродетелей – софро-сину – Федр, 237d – 238b. Здесь Сократ, сказав наперед о том, что он еще никак не смог по-знать себя, согласно дельфийской надписи, замечает, что в человеке можно видеть «два "ка-ких-то" начала», которые в нем находятся и им управляют. Из этих начал «одно врожденное – влечение к удовольствиям (), другое – приобретен-ное нами мнение относительно стремления к наилучшему (). Эти начала иногда согласуются, но бывает, что берет верх или одно, или другое. Когда мнение о благе разумно сказывается в поведении и берет верх – это, об-ратное этому стремление, неразумно направленное на удовольствия, берущее в нас верх, на-зывается необузданностью ()».
Здесь у Платона (благоразумие, целомудрие, рассудительность), или – шире – вообще добродетель представляется как приобретенное душевное качество, основанное на мнении, разумном () и направленном к благу (). Таким образом, перед нами тот же сократичекий дискурс: добродетель – есть знание, только более точно сформу-лированный: стремление души к благу, основанное на разумном мнении (), или стремление к наилучшему, в соответствии с разумом (). Это согласуется с платоновским «Федоном» (69b) и с тем, что говориться в «Теэтете» (176а-b), а так же согла-суется и с учением Аристотеля (ММ 1200а 4).
Итак, нам важно отметить, что в «Федре» мы находим два примечательных момента, свя-занных с учением о добродетели: 1) рассказ о добродетелях, которые видит душа в горнем мире, созерцая эйдосы добродетелей, и 2) учение о том, что добродетель есть разумное стремление, основанное на правильном суждении.
5.6. ПИР: ВАЖЕН НЕ ЭЙДОЛ, НО ЭЙДОС.
Наконец, о созерцании эйдосов вещей, таких как любовь, благо, добродетель говорится и в платоноском «Пире».
Платоновский «Пир» с давних пор был отнесен не без основания к этическим диалогам. Он имел подзаголовок, данный ему Фрасиллом, – «О благе», а по некоторым свидетельст-вам (Аристотель), «Пир» Платона именовался «речами о любви». Оба этих подзаголовка не противоречат друг другу, так как тема диалога – восхождение человека к высшему благу, которое есть не что иное, как воплощение идеи небесной любви.
В диалоге «Пир» для нашей темы интересны два фрагмента, оба из заключительной речи Сократа, который передает то, что ему сказала мантинеянка Диотима. Первый фрагмент касается вопроса о том, что разумение и прочие добродетели (в тексте они не поименованы, но можно догадаться, что имеется в виду классический набор), должны всегда быть дейст-венны в душе, душа должна их постоянно вынашивать, это есть беременность духовная, ко-торая вынашивает и рождает благой плод. Разумение – самый великий и прекрасный плод беременной духовно души. Ведь разумение (), например, как управлять домом, или государством, есть умение быть рассудительным () и справедливым. Итак, что в этом фрагменте для нас интересно? Перед нами набор: , . Самым великим () и прекрасным () признается разумение, или практическая мудрость (), которая позволяет разуметь, как правильно привести в порядок () устройство государства () и дома. Это разумение называется и. В переносном смысле здесь можно увидеть, что знание того, как все правильно и согласно устроить и умение это сделать, в согласии с разумом (), приводит к целостности и гармонии, т.к. оно производит все благоразумное и справедливое. И это прекрасно, т.к. это гармония. В этом фрагменте речь идет о практической, политиче-ской стороне добродетелей. Это то, с чего следует начать, чтобы стать на путь счастливой жизни.
Другой фрагмент переносит нас в сферу созерцания добродетелей, и о том, что важно ви-деть не их эйдол, но их эйдос. Так, восходя от формы к идее и от материи к духу, созерцаю-щий прекрасное, на высшей стадии этого созерцания прекрасного «самого по себе» (об этом речь Диотимы: 210а – 212а) так, как его и надлежит созерцать, то есть духовно, способен ро-дить не призраки добродетели (), а истинную добродетель. И здесь, Платон, вновь обращает внимание на то, что истинное – не то видимое, что видимо телесными очами, или чувственно-осязаемое, но то, что созерцается духовно и сокрыто в божественных идеях (эйдосах), вот эти-то идеи и должно искать, чтобы стать причастным к умозрению истинных вещей, а не их подобий (эйдолов), являемых на земле.
6. Выводы.
На этом, пожалуй, и следует закончить наш краткий очерк учения Платона о четырех классических добродетелях. Кратко суммируем вышеизложенное.
Платон рассматривает добродетели, главным образом, в отношении к тому, что он опреде-ляет конечной целью жизни, т.е. в связи с телосом нашего существования. Телос для Плато-на связывается не просто со счастливой жизнью здесь и сейчас, но с блаженством души, ко-торое наступает в ином мире. Соответственно и добродетели: справедливость, разумение, целомудрие и мужество, которые являются средством для достижения высшей цели (упо-добления Богу, истинно блаженной жизни души), он рассматривает в виде некоторой духов-ной шкалы, или онтологической лестницы, по которой восходит душа от славы к славе. На первом этапе – это добродетели гражданина, который живет целомудренно, является муже-ственным и справедливым, руководствуется разумом на благо общества и государства. Но это лишь первый этап, где функция четырех добродетелей (вообще добродетелей) раскрыва-ется в том, что человек посредством их становиться хорошим гражданином и благородным человеком. Функционал гражданских добродетелей подробно описан в ранних сократиче-ских диалогах Платона и в сочинении «Государство». Но, Платон, обратившись от материи к идее, в своих последующих диалогах старается преодолеть материальность гражданской функции добродетелей и сходит с общенационального о них представления. Показывая, что жизнь человека на этой земле подобно пребыванию в темной пещере, а тело – темница для души, Платон, как можно скорее советует убежать отсюда туда, т.е. выйти из мрака неведения на свет истины, созерцая не призраки вещей, не тени и подобия, но их истинный вид, их идеи. Главная же цель этого бегства – уподобление Богу, в меру человеческих возможностей. И если на первом этапе, добродетели – лишь добродетели благородного гражданина, заботящегося о благе общества, то на следующем этапе – это добродетели души, забота о благе своей души. И здесь добродетели предстают пред тем, кто уже прозрел сквозь мрак материи свет духовности и припомнил знания души (которая всегда стремиться к горнему миру, но не всегда способна с легкостью вспомнить о нем, из-за дебелости тела и погруженности в материю), в новой своей функции – как добродетели для очищения, которые очищают душу на этом этапе ее восхождения. Душа очищенная, или очищающаяся уже способна созерцать более или менее четкие очертания идей вещей, скрывающихся под материальной формой, т.е. способна становиться вспомнить и видеть мир в подлинном его бытии. Это уже добродетели созерцательного характера, когда можно созерцать самые идеи разумения, целомудрия, справедливости и мужества, т.е. истинную суть вещи. Это позволяет приобщиться к знанию космических богов, демонов и святых душ, а посредством этого знания, сопряженного с благочестием и праведностью, уподобиться Богу, в меру своих сил.
Вот, примерно, таким образом, Платон описывает путь философа, восходящего от плоти – к духу; от субъективизма – к идеализму.
ЛИТЕРАТУРА.
ИСТОЧНИКИ.
Альбин. Дидаскалия = Альбин. Учебник платоновской философии./ Пер. Ю.А. Шичалин.// Платон. Диалоги./ Пер. с древнегреч.; Сост., ред. и авт. вступ. статьи А.Ф. Лосев; примеч. А.А. Тахо-Годи. – М.: Мысль, 1986. – (Философское наследие. 98). – СС. 437 – 475.
Боэций. Утешение философией = Боэций. Утешение философией // Боэций. «Утешение философией» и другие трактаты / Пер. с лат. Г.Г. Майоров, Т.Ю. Богодай, В.И. Уколова, М.Н. Цейтлин; РАН: Ин-т филос. – М.: Наука, 1996. – (Памятники философской мысли).
Диоген. Жизнь философов =
Климент Александрийский. Строматы
Платон. Государство = Платон. Государство./ Пер. с греч. А.Н. Егунов.// Платон. сочинения в 4-х тт. Т.3. Ч.1. – СПб.: Изд-во Олега Абышко, 2007.
Платон. Законы = Платон. Законы.// Диалоги Платона:
Платон. Тимей = Платон. Тимей./ Пер. с греч. С.С. Аверинцев.// Платон. сочинения в 4-х тт. Т.3. Ч.1. – СПб.: Изд-во Олега Абышко, 2007.
Платон. Федон
Пролегомены
Aristoteles. Politica = Aristotelis politica / Еd. W.D. Ross. – Oxford: Clarendon Press, 1964.
Arius Didymus. Lib. de philos. Sectis = Arius Didymus. Liber de philosophorum sectis (epitome ap. Stobaeum)// Frag-menta philosophorum Graecorum, vol. 2/ Еd. F.W.A. Mullach. – Paris, 1867.
Cyrillus Alexandria. Contra Julianum = Cyrillus Alexandria. Adversus Julianum libri decem, ex ediiiene Ezecbielis Spanhemii.// PG. T. 76. Col. 489 – 1057.
Demetrius Phalereus. Apophthegm = Apophthegmata (ex collectione Demetrii Phalerei) (ap. Sto-baeum)// Die Fragmente der Vorsokratiker. 3 vol./ Еd. H. Diels, W. Kranz. – 6th edn. – Berlin, 1966. - Vol.1. – PP. 63 – 66.
Diodorus Sicilus. Hist = Diodori bibliotheca historica: 5 vols./ Ed. K.N. Fischer; F. Vogel. – 3rd edn. – Leipzig, 1888 – 1906 (rep.: Stuttgart, 1964). – Vol. 2. [Полный английский (включая все фрагменты) перевод см.:
Hippolitus. Philosophumena = Hippolytus. Refutatio omnium haeresium (Philosophumena)./ Ed. M. Marcovich. – Berlin, 1986. – (Patristische Texte und Studien. 25). – PP. 53 – 417.
МОНОГРАФИИ, НАУЧНЫЕ СТАТЬИ.
Блонский, 1918 = Блонский, П.П. Философия Плотина. – М., 1918.
Бриссон, 2008 = Бриссон, Л. Христианство перед лицом философии. // Греческая философия [в 2 тт.]: Т.2. / Под ред. М. Канто-Спербер; пер. с франц. В.П. Гайдмак, П.Б. Михайлов, Л.П. Горбунова. – М.: ГКЛ, 2008. – СС. 769 – 820.
Булгаков, 2008 = Булгаков, С.Н. Свет Невечерний. Созерцания и умозрения. – СПб., 2008. – (Библиотека хри-стианской мысли).
Ваайман I, 2009 = Ваайман, К. Духовность. Формы, принципы, подходы: [в 2-х тт.] Т.1./Пер. с нидерл. А. Лукь-янов. – М., 2009.
Вундт, 2011 =
Диллон, 2002 =
Диллон, 2005 = Диллон, Д. Наследники Платона: Исследование истории Древней Академии (347 – 274 гг. до н.э.) / Пер. с англ. Е.В. Афонасин. – СПб.: Изд-во СПБ ун-та, 2005.
Канто-Спербер, 2006 = Канто-Спербер, М. Платон // Греческая философия [в 2 тт.]: Т.1. / Под ред. М. Канто-Спербер; пер. с франц. В.П. Гайдмак, М.А. Графова. – М.: ГКЛ, 2006. – СС. 203 – 327.
Лосев, 1999 = Лосев, А.Ф. Жизненный и творческий путь Платона // Платон. Апология Сократа, Критон, Ион, Протагор [и др.]/ Общ. ред.: А.Ф. Лосев и др.; вступ. ст.: А.Ф. Лосев; примеч. А.А. Тахо-Годи; пер. с древнегреч. М.С. Соловьев, С.Я. Штеман-Топштейн, Вл.С. Соловьев и др. – М.: Мысль, 1999. – (Классическая философская мысль).
Несмелов I, 2000 = Несмелов, В.И. Наука о человеке [в 2 тт.]. Т.1: Опыт психологической истории и критики основных вопросов жизни. – Изд. втор. – СПб., 2000.
Радлов, 1998 = Радлов, Э. Очерк истории греческой этики до Аристотеля.// Аристотель. Этика. Политика. Рито-рика. Поэтика. Категории. – Минск: Литература, 1998. – (Классическая философская мысль).
Татаркевич, 2000 = Татаркевич, Вл. История философии. Античная и средневековая философия: Пер. с польск./ Пер. В.Н. Квасков. – Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 2000. – (История философии).
Трубецкой, 2010 = Трубецкой, Е.Н. Политические идеалы Платона и Аристотеля. – М.: ЛИБРОКОМ, 2010. – (Из наследия мировой политологии).
Хоружий, 2010 = Хоружий, С.С. Фонарь Диогена. Критическая ретроспектива европейской антропологии. – М.: Ин-т филос., теолог. и истор. св. Фомы, 2010. – (BIBLIOTHECA IGNATIANA: Богословие, Духовность, Наука).
Эберт, 2005 = Эберт, Т. Сократ как пифагореец и анамнезис в диалоге «Федон» / Пер. с нем. А.А. Россиус. – СПб.: Изд-во СПб ун-та, 2005.

Краткое описание

Рассмотрены следующие вопросы:
1. В чем специфика отношений индийской культуры к проблеме жизни и смерти?
2. Какова классификация добродетелей по Платону?
3. В чем специфика и значение древнеримской философии?
4. Как понимаются субъект и объект в философии Нового времени?
5. Каковы основные черты философии 19 века?
6. В чем основное философское значение психоанализа?
7. Можно ли сейчас жить так, как призывал Эпикур, то есть, достичь атараксии, невозмутимого спокойствия?

Содержимое работы - 1 файл

ДЕПАРТАМЕНТ ОБРАЗОВАНИЯ ГОРОДА МОСКВЫ

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

СРЕДНЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

КОЛЛЕДЖ ПО ПОДГОТОВКЕ СОЦИАЛЬНЫХ РАБОТНИКОВ №16

Контрольная работа по дисциплине:

Философия.

на тему:

«Философия»

Работу выполнил

слушатель экстернатного отделения

Керемецкий Алексей Юрьевич

Работу проверил:

Твалтадзе Елена Игоревна

Москва, 2011

1. В чем специфика отношений индийской культуры к проблеме жизни и смерти?

Индия – одна из значительнейших, уникальнейших культур человечества, со своей очень давней историей, измеряемой более чем четырьмя тысячелетиями. Её культурный мир является чрезвычайно стабильным;

Индия успешно самовосстанавливалась даже после страшных исторических катаклизмов и почти беспроигрышно противостояла агрессивным и опасным для неё внешне-политическим силам и культурно-идеологическим системам. Как видим, глубина, духовное богатство и объединённое, системное разнообразие элементов культуры Индии не привели ныне ни к анархии общественного устройства (наоборот, он был и есть очень стабильным), ни к распадению Индии на отдельные государства. Более того, Индия сейчас – мощное и влиятельное ядерное государство с отвечающей времени политической доктриной и живыми национальными идеями. Культурное влияние её духовного мира ощущается не только в Азии, но и в Америке и в Европе, так как некоторые идеи религиозного и философского направления давно уже активно распространяются далеко за пределами индийских территорий. Кроме того, примером для некоторых общественных и политических сил может служить факт бескровного овладения Индией национальной независимости и начального державостроительства, произошедшего в прошлом, двадцатом веке, когда за счёт высокосознательной консолидации индийских общественных сил состоялась практически бескровная ликвидация колониальной зависимости от Великобритании. Понятно, что в аналогичных случаях история других стран, которые освобождались от ярма колониализма, знает войны и кровопролития.
Отношение буддизма к жизни состоит в осознании её иллюзорности и является, в некотором роде, нигилистическим; радость, земные утехи, земное счастье как такие – всё это нивелируется. Смерть воспринимается с полным пренебрежением к ней. Как видим, такие взгляды пронизывают и буддизм, и близкое к нему учение – джайнизм, демонстрирующий их общий психологический фон и указывающий на аналогичные причины своего возникновения. По всей видимости, имело место определённое противопоставление себя индуизму с его весьма оптимистичными взглядами на жизнь, что было продолжением развития духовной потребности общества в уравновешивании такого мировоззрения учением, пронизанным духом, достаточно отличающимся от выраженной эмпатии к окружающему “живому” и понятному, населённому богами миру, и насыщенный идеей бегства от этого мира, образ которого иначе как “злым” в джайнизме и буддизме назвать нельзя.

2. Какова классификация добродетелей по Платону?

Платон рассматривал человека как двойственное существо, обладающее телом и душой. В учении Платона четко прослеживается родство понятий души и идеи. Если тело, как и любой материальный предмет, делимо и смертно, душа, подобно идее, бессмертна, едина и не может быть разделена на части. Тело и душа не зависят друг от друга, однако душа должна господствовать над телом. По мнению Платона, душа является бессмертной и тесно связана с миром идей, поскольку именно она способна познавать идеи.

Платон выделял в душе три части: разум, ярость и вожделение. При этом разум он сравнивал с возницей, который управляет упряжью, ярость - с послушным конем, а вожделение - с непослушным. В соответствии с тройственным делением души Платон выделял и три добродетели: разуму соответствует мудрость, ярости - мужество, а вожделению - сдержанность. Поскольку разум, с точки зрения Платона, - это главная часть души, ее основной добродетелью является мудрость, тогда как мужество и сдержанность возникают в результате того, что соответствующие части души подчиняются разуму, прислушиваются к его голосу. Указанные добродетели Платон подчинял четвертой, а именно справедливости. Если все три части души действуют в гармонии и четко реализуют свою сущность, деятельность души в целом Платон считал подчиненными добродетели справедливости.

Соединение души и тела Платон рассматривал как болезнь; тело - это своего рода могила для души, поскольку человек подвержен чувственным вожделениям, которые отклоняют душу от реализации ее идеальной сущности. По этой причине основную цель человеческой жизни Платон видел в стремлении к идеальному, которое предполагает отказ от вещного мира, обесценивание плотского начала. Цель философа - не только стремиться к постижению идеального, но и помогать другим продвинуться по этому пути.

Платон верил в переселение душ. До того, как душа соединится с телом, а также после смерти, когда душа отделяется от дела, она, согласно Платону, попадает в идеальный мир, в котором она созерцает чистые идеи. Следовательно, знание о мире человек имеет потому, что у него есть душа. При этом душа (сознание) - это не инструмент познания. Знания заложены в душе человека, изначально, а потому познание - это припоминание, восстановление в памяти того, что душа воспринимала до того, как вселиться в тело.

Платон в соответствии со своей концепцией устройства человеческой души выделял три добродетели: сдержанность, мужество и мудрость. Ремесленники - это те люди, у которых преобладают вожделения; именно они должны производить общественные блага и торговать ими. Основной добродетелью ремесленников Платон считал сдержанность.
Воины - это люди, которые в своем развитии достигли высоких волевых качеств и мужественности, а потому на них должна быть возложена обязанность защищать государство; их основная добродетель - мужество.

И лишь те люди, которые достигли наибольшей высоты в человеческом развитии, то есть философы (мудрецы), должны иметь право руководить государством. Правители, то есть философы, должны обладать такой добродетелью, как мудрость - способность к пониманию блага.


3. В чем специфика и значение древнеримской философии?

Древнеримская (античная) философия охватывает период с конца 7 в до н.э. до 6 в до н.э. и содержит теории, созданные в Греции и Риме мыслителями прошлого. Отличительные особенности античной философии:

1. античное философское мировоззрение носит космологическо-онтологический характер (в центре космос - всемирный закон, разумный порядок),

2. отсутствует представление о личности как духовной индивидуальности (человек в античной философии понимается как вещь, тело - "сома"),

3. присущ пантеизм (отождествление Бога и природы),

4. вся действительность и ее элементы одновременно мыслились и как реальные и как идеальные.

В античной философии выделяют следующие периоды:

1. натуралистический - философами рассматривались проблемы физиса (природа, первооснова) и космоса (строй, порядок, украшение Вселенной). К этому периоду относится Милетская школа (Гераклит), Элейская школа (Эмпедокл и Анаксагор), древнегреческие атомисты (Левкипп и Демокрит), 2. гуманистический - деятельность софистов и Сократа - переориентация проблем философии с космоса на человека,

3. классический - связан с деятельностью Платона и Аристотеля,

4. эллинистический - появление ряда философских школ (кинизм - основатель Диоген, эпикуреизм - Эпикур, стоицизм - Сенека),

5. религиозный период античной языческой мысли - развитие неоплатонизма и его модификация,

6. зарождение христианской мысли

Древнегреческая философия оказала определяющее влияние на всю историю западной и отчасти даже мировой философии вплоть до сегодняшнего дня. Самим термином «философия» мы обязаны именно античности. Расцвет древнегреческой философии приходится на V-IV вв. до н. э., а отголоски её замирали ещё в течение тысячелетия.

В Византии и странах ислама господствующее влияние греческой философии сохранялось в течение всего следующего тысячелетия; затем, во времена Ренессанса и гуманизма, и в Европе произошло возрождение греческой философии, что привело к творческим новообразованиям, начиная от платонизма и аристотелизма эпохи Ренессанса и кончая влиянием греческой философии на все развитие европейской философской мысли.


4. Как понимаются субъект и объект в философии Нового времени?

Своеобразная гносеологизация С. осуществляется в философия Нового времени. Декартовское «мыслю, следовательно существую» в качестве наиболее безусловного и достоверного начала бытия провозгласило cogito, рациональное мышление. Именно разум выступает здесь в качестве гаранта внешней действительности, ее сущностных характеристик и объективности. При этом О. задан через представление, в контексте которого С. наделяется безусловными полномочиями «ставить перед собой» те феномены бытия, которые он считает безусловно истинными и которые могут выступать отправными точками для последующего философского или научного анализа. Особый онтологический и гносеологический статус С. в новоевропейской философии, тем не менее, был сопряжен с рядом парадоксов, обусловленных пониманием С. как конкретного, эмпирического начала. Если человеческий разум субстанциален по отношению к эмпирической действительности, а человек как носитель разума - всего лишь ее отдельный фрагмент, то где же искать критерии его истинности? Если же разум, также как и сам человек, про-изводен от опыта, то каким образом можно объяснить его всеобщий характер и тождество познающей личности (единство С. и О. в самосознании)? Попытку решения этих вопросов предпринял Кант, введя понятие «трансцендентального С», воплощающего в себе чистые, внеопытные формы познания и обуславливающие содержание знания отдельных эмпирических С. При этом трансцендентальный С. изначально задан как единство апперцепции (самосознание), где тождество С. и О. обусловливает одновременно и его творческие возможности в познании, в общезначимость диктуемых им истин. Проблему С. и О. по-новому рассматривал Гегель, который показал их культурно-историческую динамику, их про-цессуальность и взаимозависимость в познавательной деятельности. Основной лейтмотив неклассической философии связан в акцентировкой творческого статуса С, детерминирующего соответствующие структуры объективной действительности. При этом С. выступает в качестве носителя сознания, познавательных способностей и творческой деятельности.

5. Каковы основные черты философии 19 века?

В творчестве Гегеля западноевропейская классическая философия достигла пика своего развития. Этому немецкому мыслителю удалось решить фундаментальную проблему, стоящую перед философией со времен Платона - проблему тождества субъекта и объекта. После того, как неогегельянцы осмыслили факт исчерпанности классического рационального дискурса, им и их оппонентам стало очевидно, что у философии осталось два возможных направления развития: или двигаться по пути уточнения классической философии, критиковать её отдельные стороны, моменты, уточнять нюансы, второстепенные аспекты, или же создавать новую парадигму. До середины девятнадцатого века западная философия пребывала в состоянии растерянности, пыталась "улучшить" Гегеля, сознавая постепенно бесперспективность этой задачи. Но одновременно шел поиск и новых, альтернативных классической философии форм и способов философствования. В результате этих творческих исканий к концу XIX столетия появилось множество философских направлений, школ и отдельных учений, объединенных в философской историографии названием "постклассической философии".

Хотя в постклассической философии нет видимого стилевого и содержательного единства, можно выделить некоторые общие черты, присущие составляющим её персоналиям, школам, течениям:

* Иррационализм - убеждение, что мир невозможно выразить только с помощью рациональных форм и способов познания.

* Разведение философии и науки, попытка показать, что это совершенно различные способы познания.

* Использование возможностей художественного дискурса для достижения целей философского знания.

* Повышенный интерес к экзистенциальной проблематике.

* Возрождение интереса к онтологическим исследованиям.

В последнее десятилетие девятнадцатого века начали складываться предпосылки философских направлений, ставших популярными в двадцатом веке и доминирующих в философской палитре современности вплоть до конца XX столетия. Некоторые из них перешли в новое тысячелетие. К этим направлением относятся: позитивизм, прагматизм, экзистенциализм, феноменология, герменевтика, структурализм. Каждое из них выступило с претензией на замещение роли гегелевской философии, то есть стремилось выработать систематическое видение мира.

Период с 30-х по 80-е годы ХIХ столетия можно назвать переходным в истории западной философии: старые формы философствования исчерпали себя, а новые еще не сложились. Тем не менее, национальные философии этого времени выдвинули ряд имен, вошедших в историю философии и культуры и заложивших предпосылки неклассического способа философствования.

Философия в Германии, после смерти Гегеля, не представляла собой цельного в содержательном и формальном отношении образования. Младогегельянство к концу 40-х годов сошло на нет, исчерпав возможности экспликации гегелевского наследия, а Ницше, Шопенгауэр, неокантианцы стали авторитетами лишь в начале следующего столетия. Можно выделить такие явления немецкой философской мысли 19 века:

* Психологизм и реализм (Я.Фриз, И.Гербарт).

* Идеалистические учения (В.Вундт, Р.Лотце, Г.Фехнер).

* Материализм (Л.Фейербах, Э.Гегель).

* Пессимизм (А.Шопенгауэр, Э.Гартман).

* Имманентная философия (В.Шуппе, И.Ремке).

* Позитивизм (Р.Авенариус, Э.Мах, А.Риль).

* Индивидуализм (М.Штирнер, Ф.Ницше).

* Неокантианство (О.Либман, Г.Риккерт, В.Виндельбанд).

6. В чем основное философское значение психоанализа?

Основатель психоанализа Зигмунд Фрейд - врач-психиатр, продолжатели его философских традиций Карл Густав Юнг, Карен Хорни и Эрих Фромм также были практикующими врачами-психоаналитиками, однако философия психоанализа шире утилитарной цели врачебной помощи. Кроме динамической концепции психики и создания эффективных методов лечения неврозов психоанализ сформировал немало концепций и оригинальных гипотез, связанных с проблемами философской антропологии, философии культуры, философии жизни, сделал далеко выходящие за рамки врачебной деятельности выводы, которые вызывали множество споров, не прекратившихся и до настоящего времени.

Психоанализ подтолкнул таких значительных философов, как Юрген Хабермас (1968), к конструктивной интеграции философской герменевтики и психоанализа. Рольф Денкер в Тюбингене использовал потенциал психоанализа для своей работы "Объяснение агрессии, или образ Я как чужеродная схема. Статьи по философии от Канта до Блоха" (1985).

Таким образом, психоаналитическая сцена в Германии вовсе не ограничивается, как утверждают авторы "Полемического сочинения" (Мичерлих-Нильсен и др., 1983), областью медицины. Его влияние столь же сильно ощущается в социологии, политэкономии, педагогике и философии; достаточно вспомнить выдающиеся произведения "Авторитарный характер" Адорно, Френкеля-Брунсвика, Левинсона и Сан-форда (1956), или "Социальные аспекты психоанализа" (1972) Игоря Карузоса, "Либидо и общество. Изучение Фрейда и Фреидовой левизны" (1982) Гельмута Дамерса, книги Герберта Маркузе, особенно, "Эрос и цивилизация" (1955), психоаналитически ориентированное понимание Норбертом Элиасом исторических процессов или забытые сегодня попытки совместить психоанализ с марксизмом, собранные в двух книгах "Аналитической психологии" Гельмута Дамера (1980) и в двух томах "Марксизм - психология - сексуальная политика", изданных в 1970 году X. П. Генте.

Для написания реферата я выбрала тему «Учение Платона о душе. Трактовка знания. Структура души и виды добродетели.» Данная тема заинтересовала меня, потому что в последнее время ко мне часто приходили мысли о том, есть ли у человека душа, какова она, как изменить и можно ли изменить душу и что же происходит с душой после смерти тела. В особенности меня волнует последний вопрос, то есть главной проблемой я считаю размышление над тем, что происходит с душой после того, как умирает тело и, если же за смертью всё же что-то есть, то, что сделать для того, чтобы душа, переходя за грани земного существования, не оказалась в муках и страданиях.

Основная часть.

1. Учение Платона о душе. (Антропологический аспект данной темы).

Во времена Платона, как и сегодня существовало два мнения о душе:

1) душа умирает вместе с телом, становится ничем и уходит в небытие.

2) смерть для души - это перемена, переселение в другое место.

Платон считал, что душа бессмертна, а если же душа бессмертна, то смерть это всего лишь переход в какой-то иной мир. Представления Платона об ином мире отражены в его произведениях, таких как «Федон», «Федр», «Горгий» и «Тимей». Описывая иной мир, он опирается на произведения Гомера, Пиндара и Эсхила.

««Аид - это незримый мир, куда душа уходит после смерти в сопровождении своего гения. Дорога, которая ведет туда, не простая и не единственная, и на ней должны иметься многие распутья и перекрестки» («Федон»).

Иной мир - это мир, в котором над душой происходит суд, и судят ее сыновья Зевса Минос, Радамант и Эак, которые, оценивая ее образ жизни на земле с точки зрения божественного закона, выносят свой вердикт, тем самым, определяя дальнейшую судьбу души. Это мир воздаяний, следовательно, там есть области, соответствующие чистой и духовной жизни, и области, в которых душа расплачивается за все свои прегрешения. Там душа проводит около тысячи лет, так что и награда и наказание в десятикратном размере превышают вызвавшие их причины. В ином мире время как бы удлиняется, течет более медленно, чем в мире проявленном. Этот мир многообразен и делится на уровни, а движение, которое там осуществляет душа, является движением по вертикальной оси, на одном конце которой находится Тартар, а на другом - Олимп. Иной мир имеет и свой ландшафт: горы, реки, озера, огненные области и пустыни. Там протекают реки, среди которых особо выделяются четыре, соответствующие четырем стихиям и сторонам света: Ахеронт, Перифлегетонт, Кокит и Океан. Там же находятся и озеро Мнемосины и река забвения - Лета. Есть и границы, отделяющие мир иной от мира видимого. В мифе об Эре, которым Платон завершает «Государство», невидимый мир четко разделен на правое верхнее пространство - небесное - и левое нижнее - подземное. В одном душа очищается от всего телесного и чувственного, в другом она вознаграждается согласно ее заслугам (созерцает истину). Таким образом, посмертное существование является процессом очищения от прошлого опыта и возобновления сил для того, чтобы, вернувшись снова на землю, продолжить долгий путь узнавания самого себя, своей подлинной природы.

По истечении назначенного срока души выбирают свою следующую жизнь, и при этом выборе большинство душ исходит из опыта и привычек предыдущей жизни; этот выбор, утвержденный Мойрами - богинями судьбы, после нисхождения души в тело становится для нее реальностью.

Платон утверждает, что смерть обнажает душу. По преданию, в древние времена суд над душой осуществлялся в последний день жизни человека, перед его смертью. Одни люди приходили на этот суд в лучших одеждах, украшенные своим знатным происхождением, славой, властью и богатством, и, к тому же, приводили с собой свидетелей, подтверждающих правдивость всех их слов. Другие, не имея таких возможностей, приходили такими, какие есть, - не нарядные, некрасивые. Были и те, которые многим не нравились и против которых могли быть обвинительные выступления. Все это создало путаницу, поскольку внешний вид часто обманывал судей, и те, кого по заслугам должны были отправить в Тартар, попадали на Острова Блаженных, и наоборот.

Чтобы решить проблему, Зевс приказал вершить суд над душой после смерти, чтобы на суде она представала обнаженной. С тех пор люди не знают день своего ухода и приговор над душой выносится на основании не внешних признаков, а ее внутренних качеств.

После смерти «делаются заметными все природные свойства души и все следы, которые человек оставил на душе каждым из своих занятий» («Горгий»).

Значит, смерть обнажает душу, отделяет от нее все, что человек имел, с чем отождествлял себя в течение жизни: от имущества до положения в обществе. Она убирает все ложные опоры и все то, что по своей природе не является частью самой души.

Смерть оставляет человека наедине с самим собой - таким, каким он себя сделал при жизни, и для него, как и для судей, становятся видимыми все достоинства и недостатки, которыми он наделил свою душу. Они и есть нами приобретенное имущество, то, что всегда несем с собой. Если человек жил несправедливо, его душа покрыта рубцами ложных клятв и поступков, искривлена самолюбием, и в ней нет ничего прямого, потому что она не стремилась к истине и не знала истины. А справедливой душе присуща красота. Оставаясь равнодушной ко всему тому, что ценит большинство людей, стремясь найти истину и делаться лучше, человек, думающий о смерти, живет жизнью, которая будет полезна не только здесь, но и в Аиде («Горгий»).

Суд над душой является своего рода психостазией, которая включает в себя разделение всего, что прожили, по двум признакам; все, что с нами происходит, мы психологически воспринимаем как единое, неделимое целое, как одну жизнь, хотя на самом деле она является смешением двух форм существования человека. Этим формам соответствуют две дороги, которые от распутья, где происходит суд над душой, ведут к двум областям иного мира. Распутье напоминает священную для пифагорейцев букву Y, символизирующую весы, на которых взвешивается душа. Одной из дорог, ведущих от распутья, соответствуют титанические деяния, а другой - дионисийские. Одна удаляет душу от Блага, другая приближает. Одна является дорогой Венеры земной, а другая Венеры небесной. Все, что происходит с душой, либо наносит ей раны, либо очищает и возвышает ее. В пифагорейской школе психостазия практиковалась ежедневно. Перед сном ученики оценивали прожитый день, отвечая на вопросы: «В чем согрешил сегодня?», «Что сделал?», «Что должного не исполнил?»

Как говорит Платон, на душу надо смотреть глазами судей мира иного, и это значит вести внутренний диалог со своей совестью, не оправдывая и не обманывая себя. Лишь возвысившись над собой, мы обретаем это ясное видение, дающее ответ на вопрос: стали ли мы сегодняшние лучше нас вчерашних?

2. Трактовка знания. (Гносеологический аспект данной темы).

Знание, как говорит Платон, есть воспоминание о том, что душа видела раньше (в Аиде), Прежде чем покинуть невидимый мир, после длинного и изнурительного путешествия душа приходит на равнину, где нет никакой растительности, и там пьет воду из реки Леты, которая приносит ей забвение всего, что происходило с ней в ином мире. После этого она отправляется в новое тело в сопровождении своего гения судьбы, который должен сопровождать ее в новой жизни.

В ином мире находится также озеро Мнемосины - матери муз и всего того, что возобновляет и укрепляет воспоминания о Небе. Воды этого озера по праву могут пить лишь души героев-философов, родственные Эросу и движимые им в их страстном стремлении к божественному образу жизни.

Павсаний пишет, что, приходя к пещере Трофония, которого считали сыном Аполлона, паломник, желавший услышать совет или узнать свое будущее, сначала пил воду из источника Леты, а потом, когда выходил, из источника памяти. Обращаясь к божественному, он должен был забыть все земные заботы и волнения, мучающие душу, а уходя от него, закрепить в своей памяти все, что видел и созерцал в пещере.

Но в пещеру можно войти не только забыв все, что отягощает душу; можно забыть также все, что связывает ее с небом. Это символическое значение она принимает в «Государстве», где Платон чувственный мир сравнивает с пещерой, в которой живут люди, прикованные цепями к своему месту. Они не могут двигаться, и все, что они видят и изучают, - это тени вещей, которые отражаются на стенах. При этом они не догадываются, что их знание является знанием теней, а не подлинной реальности, которая находится снаружи и является причиной существования иллюзорного мира.

Как узнать эту другую реальность, если она недоступна чувствам? Как научить добродетели, если она относится к этому другому, сверхчувственному знанию? Отвечая на этот вопрос, Платон отождествляет знание с воспоминанием. Познание идей возможно потому, что истина изначально существует в душе, она созерцала ее еще до своего нисхождения в круг необходимости и в той или иной мере помнит истину, и настолько, насколько ее помнит, является мудрой, а значит - свободной.

В «Федре» Платон сравнивает душу с крылатой колесницей. Если в случае богов и кони, и возничие благородного происхождения, то у смертных один из коней прекрасен, добр и послушен, а другой наделен противоположными качествами: он тяжел и тянется к земле. Совершая путешествие по небесному своду, души богов и души людей созерцают мир идей и истину, которая является амброзией, пропитанием души. В силу своего несовершенства человеческие души то поднимаются, то опускаются, и в конечном итоге их крылья ломаются и они входят в цикл перерождений. Те из них, которые видели больше, больше и помнят, им легче восстановить утраченную способность летать. Находясь в теле, душа посредством вещей чувственного мира, являющегося отражением мира идей, может вспомнить то, что раньше созерцала. Пребывание в чувственном мире имеет задачу восстановить те знания, которыми она обладала, а не превратить ее в своего узника. Говоря иначе, чувственный мир должен для души играть роль символа или знамения другой реальности, быть для нее посредником и мостом, который от видимого, известного ведет в невидимое, неизвестное.

В душе изначально заложено все, что находится в мире идей, хотя в меньшей степени и в не проявленном виде - так же, как в семени заложено знание того, чем оно может и должно стать. Рост и проявление скрытых потенциалов и есть процесс припоминания. А это значит, что душа может вспомнить ясно лишь то, чем она уже стала, и интуитивно предчувствовать то, чем может стать в дальнейшем. Способности, которыми мы уже владеем, это те знания, которые приобрели раньше - в течение предыдущих воплощений. В той мере, в какой мы ими владеем, они предшествуют опыту, являются тем, что знаем априори. Подобное мы встречаем в глубинной психологии, где архетипы обозначают врожденную способность души расти в определенном направлении, они подобны имеющим один и тот же исток руслам рек, по которым движется душа в процессе своего роста, и в своей сумме являются суммой всех потенциальных возможностей человеческой психики.

Подлинное знание - это умение выбрать подлинное благо, и этим оно отличается от неведения, которое, выбирая, не знает природу того, что выбирает. Именно поэтому при выборе образа жизни душа выбирает худшее, считая его лучшим.

Вспомнить значит, подобно Зевсу, родить в душе Афину во всем ее боевом облачении, это значит прозреть и видеть то, чего раньше не видели, и это прозрение приходит внезапно, подобно вспышке света, которая делает видимыми те слои души, которые раньше находились в темноте самозабвения.

3. Структура души и виды добродетели.

3.1. Структура души.

Платон говорит, что внешне душа кажется одним существом, но на самом деле она является соединением троих: человека, льва и химеры, которые накрепко срослись друг с другом. Неразумный человек кормит своего многоголового зверя, а внутреннего человека морит голодом; разумный, напротив, стремится в своей душе наладить справедливость. Он укрощает льва, облагораживает в химере все кроткое и препятствует развитию ее диких качеств, которые губят душу. Каждой из трех частей души присущ свой тип совершенства, своя добродетель: разумному началу - мудрость, яростному - храбрость, а вожделеющему - умеренность.

3.2. виды добродетели.

Принимая идею бессмертности души и понимая, что в таком случае смерть отнимает у человека всё, кроме души, Платон приводит нас к мысли о том, что человек должен заботиться о душе, а заботиться - это значит очищать душу. Платон символически отождествляет ее с морским божеством Главком, к телу которого за долгое время пребывания в морских глубинах прикрепилось много грязи. Он весь покрыт ракушками, водорослями и песком, а тело его изломано и изуродовано волнами, так что он больше похож на чудовище, чем на божество. Душа пребывает в подобном состоянии, и она должна стряхнуть с себя все лишнее - все, что, делая ее тяжелой и бесформенной, не позволяет ей узнать самое себя. Она нуждается в очищении от всего, с чем срослась в течение многих перевоплощений.

Платон неоднократно подчеркивает, что душу портят несправедливость, невоздержанность, трусость и невежество и другие пороки, делающие ее узником тела. Очищение души у Платона связано с телесной и умственной дисциплиной, которая внутренне трансформирует человека и уподобляет его божеству. «Благоразумие, справедливость, мужество и мудрость являются средствами такого очищения» («Федон»). Все эти достоинства являются целью философского поиска, и по мере очищения мы открываем их внутри себя. Очищение подобно восстановлению зрения души, ее способности видеть ясно, созерцать Благо и творить благо. Благодаря этому внутреннему зрению человек способен различать добро и зло, добродетель и порок, как и то, что не является ни тем, ни другим. Правда, Платон говорит и о добродетели-привычке, которая не является внутренним достоянием человека. Если человек действует хорошо лишь по привычке, а не исходя из знания, его поведение будет лишь рефлексией на окружение, так как этот образ действия является не достоянием самого человека, а достоянием окружения. Другими словами добродетель, приобретенная воспитанием, нестабильна, она легко ускользает из души вместе с «правильным мнением», на которое она опирается. Добродетели необходимо привязать к душе посредством диалектики, которая для Платона является не чисто логическим упражнением, а в первую очередь средством внутреннего преображения.

Заключение.

В заключении я хотела бы сказать, что работы Платона о душе в какой-то степени помогли мне ещё раз поверить в то, что после смерти всё же что-то есть. Эта вера заставляет задумываться над тем, что следует обдумывать поступки, стремиться к самосовершенствованию и внутреннему преображению.

Библиографический список:

Платон. Диалоги. М., 1986.

Работу выполнил:

Бушоль Евгения. 102 группа.